Приходи вчера - Татьяна Олеговна Мастрюкова

— Пусти домой, Полюшка!

Кто третий с ними стоял, в белом платочке на голове, как в гроб обряжали, тетя Поля даже присматриваться не стала. Знала, кого увидит. Хорошо их видно, ночи-то белые. А в доме ни креста, ни икон. Не комсомольской же брошюркой, которую ей для просвещения выдали, от нечисти отбиваться?

Мать и дедушка с бабушкой сначала ласково упрашивали пустить их, потом злиться начали, мол, это наш дом, мы здесь хозяева. Такие гадкие, жалящие слова говорили, от которых слезы наворачивались.

Тетя Поля на голову одеяло накинула, подальше от печи села и до первых петухов просидела, вспоминая все молитвы, каким ее в детстве учили. Как петухи пропели, так и стучать перестали — и в окна, и из подполья. И следов никаких, только поленница развалена, будто бесился кто-то.

Поутру, ни с кем не советуясь и особо не разговаривая, собрала свой нехитрый скарб в узелок да на перекладных в город подалась. Хорошо, что в колхозе не состояла, а то не отпустили бы.

— Первое время перекантовалась у Любки, в общежитии от фабрики, она наша, деревенская. На любую работу была готова, хоть какую. Да смилостивились силы небесные над сиротой, вот как меня устроили! Хозяева мои родимые и документы мне справили, и в семью приняли.

Помню, насколько сильно поразила меня эта история, рассказанная тетей Полей будничным голосом, просто как один из эпизодов ее долгой жизни. Я периодически возвращался мыслями к ней и в какой-то момент даже пришел к выводу, что наверняка это произошло с тетей Полей, потому что она — Мироновна. Все ждал, когда же что-то подобное расскажут и другие прабабушкины подружки.

Только став взрослым, я узнал, что отчество у тети Поли было Марковна. И имя Мирон сразу потеряло для меня мистический оттенок, оставшись просто забавным фактом, связанным с моей прабабушкой.

А вот история тети Поли до сих пор кажется странной…

Особенно была страшна нечисть, когда человек находился в смятенном душевном состоянии, то есть в том самом опасном пограничье, и был особенно уязвим. Горюющим по умершему или отсутствующему, находящимся в тоске или в обиде, в гневе, который невозможно выплеснуть, нечистые являлись в облике близкого или любимого человека, будто бы готовые утешить и спасти. Но всегда оборачивалось это великим злом для обманутого человека. Поэтому ни в коем случае нельзя было откликаться на зов покойника, впускать его в дом или следовать его приглашению.

ДРУГ С ЧЕРДАКА

— Посмотрите, как я умею!

Это были последние слова, которые мы слышали от моего братика перед тем, как он прыгнул с крыши нашей избы. И в этом виновата я. Потому что не поверила ему. Теперь Андрейка ничего не говорит. Он вообще много чего не может делать. Легче перечислить то, что он может, чем то, чего лишился навсегда.

— Я умею летать!

— Ты не умеешь летать, — совершенно без выражения откликнулась я, уставшая от монотонной работы.

Андрейка вообще-то должен был мне помогать, но непоседливый характер не позволял ему пропалывать грядки вместе со мной больше чем десять минут. В оставшееся время он честно не уходил с огорода, но просто носился вокруг, ловил бабочек, рассматривал жуков, бегал пить, в туалет, рвал с кустов еще зеленую смородину, в общем, развивал бурную деятельность, только не по делу. Да, я на него немного злилась. Особенно когда он начал возражать по такому идиотскому поводу:

— Нет, умею! Чердушкин сказал мне, что я умею! И сам он умеет, я видел своими глазами!

Ногой еще топнул. Смех, да и только.

— Это тебе во сне приснилось.

— Ты скучная! И Чердушкин говорит, что ты скучная и взамуж не пойдешь!

Тут уж я вспылила. Ну, Андрейка сам напросился. Выражение еще такое — «взамуж», как у какого-то деда.

Когда братик впервые рассказал про своего нового друга, я даже внимания не обратила. Потом уже эта история начала обрастать подробностями: встречались Андрейка со своим другом только на чердаке, тот всегда жил в нашем доме, он очень веселый и знает множество игр и еще умеет прятаться и летать. Но Чердушкину нельзя с нами, взрослыми, знакомиться, потому что мы злые и его прогоним. Андрейка пытался ему доказать, что это не так, но Чердушкин разобиделся и спрятался. А прятался он очень хорошо, ни за что не найдешь.

На чердак Андрейка никогда не ходил, его не пускали — слишком маленький, нечего ему там делать. Да он сам и не мог туда залезть, не под силу люк откинуть. Поэтому, разумеется, я воспринимала все эти россказни как выдумки шаловливого мальчишки, которому не с кем играть, потому что вокруг только ребята сильно старше.

А когда Андрейка на вопрос об имени друга ответил: «Чердушкин», тут уж я только посмеялась. Чердушкин-пердушкин. Андрейка очень обиделся, до слез. Ведь он придумал это имя сам — своего настоящего имени новый друг так ему и не сказал.

— Хватит этой ерунды! Нет никакого твоего Чердушкина! А будешь тут обзываться, я тебе задам!

Надо было сразу родителям сказать. Андрейка ведь только со мной делился. Может быть, надеялся, что я сразу распознаю опасность. Но я не распознала… Андрейка был такой доверчивый! Этот Чердушкин много шалостей ему якобы предлагал: и перепутать все нитки в бабушкиной шкатулке, и сыпануть соли в кастрюлю с борщом, и поставить мне жирное пятно на платье, в котором я собиралась идти на вечерку. На какие-то проделки, по словам Андрейки, он соглашался, на что-то — категорически нет, но тогда Чердушкин очень обижался и не показывался несколько дней.

Теперь братик утверждал, что Чердушкин умеет летать и его, Андрейку, научит. И что он своими глазами видел, как Чердушкин летал: прыг в окошко, полетал — и обратно.

— С первого этажа прыгал, небось? — ухмылялась я.

— С чердачного! Что я, дурачок, что ли, какой, по-твоему? — Братик обижался до слез, что я ему не верю.

Ведь это совсем не шутки были.

Все слышали этот противный злорадный мальчишечий смех с чердака, когда Андрейка уже на земле лежал.

Дед даже с палкой помчался на