Пристрастные рассказы - Лиля Брик

Он декламировал их на своих выступлениях и дома, для собственного удовольствия.

Одно время часто читал Сельвинского «Мотька-Малхамовес», «Цыганский вальс на гитаре», «Цыганские вариации».

Из стихотворения «Вор»:

А у меня, понимаешь ты, шанец жить…

и

Нну-ну, умирать, так будем умирать —В компании-таки да веселее.

Из «Улялаевщины» пел, как песню, акцентируя точно по Сельвинскому:

Ехали казаки, ды ехали казаки.Ды ехали казааки, чубы па губам.Ехали казаки ды на башке папахи,Ды на башке папахи через Дон на Кубань.

Часто цитировал строчки Вольпина:

Поэтому, как говорил Жан-Жак Руссель,Заворачивай истории карусель.Не Руссель, товарищ, а Руссо.В таком случае не карусель, а колесо.

(«Королева ошиблась»)

У Маяковского записана парафраза стихов Уткина, очевидно, подошедших ему под настроение:

Кружит, вьется ветер старый.Он влюблен, готов.Он играет на гитареТелеграфных проводов.[49]

Как-то, кажется в 1926 году, Маяковский пришел домой и сказал, что на завтра позвал Маршака обедать. Черт знает что делают с ним эти старые девы! Человек в ужасном состоянии!

Учительницы изводили тогда Маршака тем, что он «недостаточно педагогичен». Гостей Маяковский приглашал:

Приходи к нам, тетя лошадь,Нашу детку покачать.

Если собеседник мямлил:

Раскрывает рыбка рот,А не слышно, что поет.

(«Сказка о глупом мышонке»)

Очень нравилось ему:

По проволоке дамаИдет, как телеграмма.

(«Цирк»)

Провожая девушку домой, он говорил стихами Веры Инбер:

И девочку Дороти,Лучшую в городе,Он провожает домой.

(«О мальчике с веснушками»)

Про ребенка, которого давно не видел:

Все растет на свете —Выросли и дети.

Когда у кого-нибудь болела нога:

Ноги — это гадость,Если много ног.

(«Сороконожки»)

Про собаку:

Уши висели, как замшевые,И каждое весило фунт.

(«Сеттер Джек»)

За вином:

Протяните губы те(Вот вино Абрау).Что ж вы не пригубите,«Meine liebe Frau?»

(«Европейский конфликт»)

Перед воскресеньем:

Значит, завтра будет праздница?Праздник, детка, говорят.Все равно, какая разница,Лишь бы дали шоколад.

(«Моя девочка»)

В Берлине в ресторане он заказывал обед официанту: «Geben Sie ein Mittagessen mir und meinem Genius!'» «Гениус» произносил с украинским акцентом: Henius.

Маяковский огорчался, что не может прочесть Гейне в оригинале. Часто просил меня переводить его подстрочно. Как нравилось ему стихотворение «Allnächtlich im Traume sehe ich dich!».[50]

Есенина Маяковский читал редко. Помню только:

Милый, милый, смешной дуралей,Ну куда он, куда он гонится?Неужель он не знает, что живых конейПобедила стальная конница?

(«Сорокоуст»)

Н. Ф. Рябова вспоминает, что в Киеве в начале 1926 года, когда он писал стихотворение «Сергею Есенину», Маяковский без конца твердил, шагая по комнате:

Предначертанное расставаньеОбещает встречу впереди.

Она сказала ему:

— Владимир Владимирович, не «предначертанное», а «предназначенное».

Маяковский ответил:

— Если бы Есенин доработал стихотворение, было бы «предначертанное».

При жизни Есенина Маяковский полемизировал с ним, но они знали друг другу цену. Не высказывали же свое хорошее отношение — из принципиальных соображений.

Есенин переносил свое признание на меня и при встречах называл меня «Беатрисочкой», тем самым приравнивая Маяковского к Данте. Мандельштама Маяковский читал всегда напыщенно:

Над желтизноуй правийтельственных зданий…

(«Петербургские строфы»)

и

Катоуликом умреуте вы…

(«Аббат»)

Нравилось ему, как почти все рифмованное о животных:

Сегодня дурной день,Кузнечиков хор сплит

(вместо — «спит»),

Гумилева помню только:

А в заплеванных тавернахОт заката до утраМечут ряд колод неверныхЗавитые шулера.

и

Или, бунт на борту обнаружив,Из-за пояса рвет пистолет,Так что сыпется золото с кружев.С розоватых брабантских манжет.

(«Капитаны»)

Чтобы сбить с этих строк романтическую красивость:

С розоватых брабантских манзет.

Поэтами моего поколения, до символистов, были Фет, Тютчев. Я никогда не слышала, чтобы их читал Маяковский. В дневнике Б. М. Эйхенбаума записано 20 августа 1918 года: «Маяковский ругал Тютчева, нашел только два-три недурных стихотворения: „Громокипящий кубок с неба“ и „На ланиты огневые“ („Весенняя гроза“ и, очевидно, „Восток белел. Ладья катилась…“)».

Белого, Бальмонта, Брюсова Маяковский редко читал вслух. Когда мы познакомились, они уже отошли от него в прошлое.

Неотчетливо помню празднование пятидесятилетнего юбилея Брюсова в Большом театре в 1923 году. Помню, что сидела с Маяковским в ложе.

Был, наверно, и президиум, и все такое, но помнится Брюсов один на огромной сцене. Нет с ним никого из старых соратников — ни Бальмонта, ни Белого, ни Блока, никого. Кто умер, а кто уехал из советской России.

В тогдашнем отчете об этом вечере А. В. Февральского сказано, что вступительную речь произнес Луначарский и прочел несколько стихотворений юбиляра. Пришли приветствовать от ВЦИКа, Академии наук, Наркомпроса, театров. Были сыграны сцены из пьес в переводах Брюсова, исполнены романсы на его слова, и еще, и еще… Маяковский вдруг наклонился ко мне и торопливым шепотом сказал: «Пойдем к Брюсову, ему сейчас очень плохо». Помнится, будто идти было далеко, чуть ли не вокруг всего театра. Мы нашли Брюсова, он стоял один, и Владимир Владимирович так ласково сказал ему: «Поздравляю с юбилеем, Валерий Яковлевич!» Брюсов ответил: «Спасибо, но не желаю вам такого юбилея». Казалось, внешне все шло как надо. Но Маяковский безошибочно почувствовал состояние Брюсова.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});