Смерть швейцара - Ирина Дроздова

— Вот я и хотела сделать все так, как заведено на вашей службе. Ведь я, по большому счету, сейчас тоже состою на службе безопасности Дворянского клуба? Верно?

Меняйленко хотел ответить уклончиво, но передумал.

— Верно, на службе, девочка. На ней, расчудесной. Но для вашей же пользы — кто, в противном случае, будет вас охранять? — Эту реплику он намеренно произнес с ударением на последней фразе, и Ольга замерла, осознав, до какой степени все эти дни в Первозванске она была близка к темному провалу небытия. — Итак, что же вы обо всем этом думаете?

— Я думаю, я просто уверена, что все дело в «Молодом человеке с молитвенно сложенными руками» Рогира ван дер Хоолта, — тихо сказала Ольга. — Знаю, что вы мне не поверите, но суть проблемы в этом.

— Вот как? — слегка удивился Меняйленко. — Так просто? Мне кажется, что вы переоцениваете этого господина.

— Это которого же из них? — поинтересовалась Ольга, довольно сноровисто смешивая Меняйленко коктейль. — Рогира ван дер Хоолта или «Человека с молитвенно сложенными руками»? Мне трудно поверить, что вы, зная о коллекции живописи князя Усольцева, могли запамятовать о главном шедевре этого собрания.

— Кто ж не знает о шедевре, — задумчиво протянул администратор. — В этом городе о нем говорят на каждом перекрестке вот уже лет семьдесят. Легенда, правда, в течение века видоизменилась — и теперь уже мало кто помнит подлинное имя мастера и название полотна. И как их только не называют — и «Юношей в зеленом» Рональда фон Хольца, и «Мужчиной, осеняющим себя крестным знамением» кисти Роджеро Хоолтини. Заметьте, — сказал администратор, принимая из рук Ольги коктейль, — это еще самые достойные названия. Есть и такие, которые звучат просто непечатно. К примеру, «Девушка, держащая в руках...»

— Достаточно, — оборвала Меняйленко Ольга.— Я все поняла. Не надо расшифровывать. Так вот, товарищ полковник, — так, кажется, вас называли в прежние годы? — кроме полотна Рогира ван дер Хоолта, иной причины, чтобы убивать Ауэрштадта и гнаться за мной, а потом обыскивать комнаты и у швейцара, и у меня, не было. И уж тем более у злоумышленников не было причины убивать местного авторитета Сенечку.

— Кстати, не успел ли Аристарх Викентьевич выяснить, какого цвета и какой марки была машина у Заславского? Вы столько времени провели на Главпочтамте, что к своей пресс-атташе княжне Базильчиковой он просто обязан был дозвониться, — сказал администратор, единым духом допивая коктейль и со стуком устанавливая высокий стакан на полированной столешнице.

— Вы что же, Александр Михайлович, принимаете Заславского за идиота? — осведомилась Ольга. Неожиданно ей показалось, что она, Ольга Туманцева, ничуть не глупее бывшего полковника КГБ и вполне в состоянии держать расследование под контролем сама. Ореол могущества над головой Меняйленко несколько поколебался, однако дружеское расположение к нему никуда не делось. От этого ей стало приятно. Если бы только Аристарху в госпитале было бы так же хорошо, как и ей...

— Это в каком же смысле? — мрачно спросил администратор, хотя, конечно, догадывался, откуда ветер дует.

— Да в самом простом, так сказать, в народном. Даже если допустить, что это он — убийца, в чем я, правда, сомневаюсь, есть ли смысл интересоваться маркой и цветом его автомобиля? Вы бы стали на его месте подставлять свою машину, если бы вам нужно было убрать такую дурынду, как я? — весело спросила девушка. — Вы грешите, Александр Тимофеевич, на Заславского — в самом деле, кому же еще, как не ему, по-вашему, по-кэгэбэшному,было спереть картину — ведь он, как-никак антиквар? Полагаете, наверное, что он за этим сюда и приехал? В этом, конечно, есть известный резон, но при одном-единственном условии — что картина очень дорогая, а пресловутый «Этюд 312» гроша ломаного не стоит. Давайте поставим вопрос так — стоило ли из-за жалкого этюда убивать Сенечку, обыскивать комнату Ауэрштадта и дважды пытаться пристрелить меня? Неужели все это проделали только для того, чтобы получить сувенир ценой в пару тысяч долларов? Так, по крайней мере, оценил «Этюд 312» — большей частью, из-за его древности — Константин Сергеевич, директор краеведческого музея. по-моему, не стоило.

— Ну, Оленька, вы даете, — с растяжкой произнес Меняйленко — видимо для того, чтобы у него было время обдумать сказанное девушкой. — по-вашему получается, что «Этюд 312» и картина Рогира ван дер Хоолта «Молодой человек с молитвенно сложенными руками» — одно и то же?

— Именно! — вскричала Ольга. — Именно! Вы же сами сто раз упоминали о ничтожестве супрематистского этюда! То, за чем гоняются эти неизвестные злодеи, стоит в тысячу раз больше! Даже моя шкура — уж на что она недорога — мне кажется, стоит больше тех двух тысяч баксов, о которых каркал директор музея.

— Скажите, а такая простая вещь, как соображение о длине и ширине этих картин, вам в голову не приходило? — спросил Александр Тимофеевич. — У вас, девушка, черт побери, хотя бы есть сравнительные размеры этих полотен? А то одно полотно окажется два метра в высоту, а другое в метр, что тогда прикажете делать?

— Очень даже приходило, — заявила Ольга со своего дивана, — ведь это, как вы изволили заметить, самое простое соображение. Да и что тут думать — Евлампий же мне все сказал. Картина Рогира ван дер Хоолта была 48 сантиметров на 50, а какого размера был «Этюд 312», вам, Александр Тимофеевич, знать лучше!

Меняйленко с минуту помолчал, будто пытаясь мысленно представить себе размеры картины, после чего, тщательно артикулируя каждое слово, спросил:

— Что ж, пусть весь сыр-бор разгорелся из-за картины, как утверждаете вы, предположим даже, что это Ван дер Хоолт собственной персоной — ваша-то роль здесь какая? В вас-то зачем стрелять? Какое вы, Оленька, ко всему этому имеете отношение?

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Колеса поезда выбивали на стыках рельсов дробь, подобно барабанам в джаз-оркестре. Ольга и сама выбивала дробь — только зубами. С тех пор как Меняйленко с ней распрощался, правда, предварительно заверив, что обязательно ее разыщет, она не переставала трястись от страха, хотя и ехала в родную Москву, где ей было знакомо все — начиная помпезной Площадью трех вокзалов и кончая маленьким двориком и домом, где она провела всю свою двадцатипятилетнюю жизнь.

Аристарха в ночь после покушения увезли в столицу. Администратор оказался прав: из Москвы на военно-транспортном самолете прилетела Анастасия Анатольевна, мать Собилло, и все в госпитале закрутилось вокруг нее. Прежде всего Аристарха освидетельствовал главный хирург ОВГ. Полковник недовольно ворчал, что его отозвали из отпуска, но, узнав о сумме гонорара, которую ему предложила мать раненого, мгновенно замолчал и сразу же приступил к работе. Когда стало ясно, что Аристарху ни смерть, ни тяжелое увечье не грозят, он, по настоянию матери, был отправлен в столицу вертолетом и помещен в отдельную палату Московского окружного военного госпиталя. Штатским врачам жена генерала Собилло не доверяла с младых ногтей.

— Сплошь одни халтурщики, — говаривала она. — Не знают даже, как зашить рану. Разве только в Склифе найдется пара-тройка нормальных хирургов, но когда нужно — их никогда нет на месте. Вот у военных — другое дело. У них — дисциплина. Приезжай хоть поздней ночью, хоть ранним утром — всегда застанешь в кабинете компетентного подтянутого офицера в белоснежном халате и форме.

Помимо военных хирургов, Анастасия Анатольевна питала особенную привязанность к военной форме. Ее коллекции акварелей, изображавших русский мундир прошлых веков, мог позавидовать даже Исторический музей. Представители этого музея, кстати сказать, неоднократно покушались на ее собрание, но княгиня Собилло стояла за свои акварели, как артиллеристы батареи Раевского за свои высоты.

— После моей смерти — пожалуйста, — обыкновенно отвечала она сотрудникам музея. — Более того, я вам эти акварели откажу в завещании бесплатно и попрошу сына проследить, чтобы вы их получили, но пока я жива...

Тут она принимала такой величественный вид, что сотрудники, печально понурив головы, удалялись не солоно хлебавши, не пытаясь более увещевать суровую женщину.

В другое время Ольга, возможно, весело посмеялась бы над эскападами генеральши, но сейчас в ее душе царили печаль и полнейшая неразбериха. В суете последнего дня перед отъездом Ольга совершенно упустила из виду, что ни адреса, ни телефона Аристарха у нее не осталось. Ее новый возлюбленный был здесь, рядом — в Москве, а она даже не могла поговорить с ним по телефону.

А все этот Меняйленко, говорила она себе, глядя, как за окном поезда пролетали покрытые снегом нивы, столь любезные сердцу поэта Некрасова, хотя, признаться, ни крестьян, ни пахотного дела он не любил и писал о них лишь для того, чтобы войти в историю демократического движения России. В этом, по крайней мере, ее убеждал ответственный секретарь редакции Владимир Ахметдинович, пытаясь поразить коллегу своей эрудицией и широтой взглядов на непререкаемые авторитеты.