Легенды и были старого Кронштадта - Шигин Владимир Виленович

Увы, не всегда и женитьба офицеров делала их счастливыми. Порой склонность супруга и супруги к выпивке вели к деградации обоих. Семейному пьянству в свое время была посвящена целая поэма о неком капитане корабля и его жене Елене. Начиналась эта поэма следующим образом:

Куда более трагично поплатился за размолвку с женой капитан-лейтенант Александр Возницын. Мичман Петровской эпохи, он то уходил из флота в армию, то снова возвращался на флот. Служил он в Кронштадте. В 1733 году Возницын был окончательно списан за профнепригодность в армию, так как «в знании морского искусства действительным быть не может», короче говоря, за вопиющую морскую безграмотность. Однако будучи полным неучем в одном, капитан-лейтенант преуспел в ином. В 1738 году, на закате правления Анны Иоанновны, бывший капитан-лейтенант Возницын был приговорен к смертной казни за богохульство и переход в иудейскую веру. На законного мужа донесла его дражайшая супруга, получившая за доносительство все состояние своего впавшего в ересь мужа. Переход в иудейство был документально доказан экспертами-докторами наличием свежего обрезания крайней плоти. По приговору суда Возницын был заживо сожжен в Петербурге. По-видимому, это была последняя столь жестокая казнь во всей Российской империи.

Порой высокое служебное положение мужей самым негативным образом влияло на их ясен, которые быстро превращались из восторженных и романтичных молодых барышень в своенравных и взбалмошных барынь. При этом, как это часто у нас бывает, меры иные адмиральские жены не знали. У многих офицеров в больших чинах аппетиты на использование в личных целях дармовых матросов вырастали многократно. Порой доходило до того, что с началом навигации в Кронштадте не могли укомплектовать команды, хотя по бумагам матросов имелось с избытком История сохранила нам настоящую битву, которую пришлось вести императрице Екатерине во время войны со шведами в 1788 году. Ситуация складывалась критической, шведский флот был у стен столицы, а суда все никак не могли укомплектовать, так как сотни матросов работали на своих адмиралов и офицеров. Узнав об этом, императрица издала указ о немедленном возвращении находящихся в услужении матросов на корабли и суда, но никто ничего не вернул. Дело в том, что в бой вступила «тяжелая артиллерия» — адмиральские и офицерские жены, которые так привыкли к дармовым дворникам, поварам, нянькам и кучерам, что наотрез оказывались вернуть матросов на корабли. В этом деле оказался бессилен даже флотский обер-прокурор, у которого имелась своя жена. Побаиваясь гнева своих своенравных супруг, помалкивали и адмиралы с офицерами. А супруга капитан-командора Слизова даже отписала Екатерине возмущенное письмо. После этого императрице уже ничего не оставалось, как пригрозить адмиралам судебным разбирательством Только после этого разобиженные адмиральши и офицерши начали нехотя отдавать из домашнего рабства казенных матросов, впрочем, и тогда на корабли вернулись далеко не все.

Однако при всем при этом весьма большая часть морских офицеров до конца своей жизни так и оставались холостяками. В начале службы им было просто некогда, а потом было уже поздно. Небольшие оклады, а затем такие же небольшие пенсии, непонимание особенностей сухопутной жизни, неумение общаться с женщинами вследствие долгого пребывания в море делали создание семьи для многих офицеров недостижимой мечтой.

Из воспоминаний литератора пушкинской эпохи Ф. В. Булгарина; «Оставшиеся в живых из нашего литературного круга двадцатых годов помнят мои миролюбивые и веселые споры с одним литератором-моряком (уже несуществующим), бывшим в свое время кронштадтским Дон-Жуаном, споры о кронштадтской жизни, и особенно об обычаях прекрасного пола в Кронштадте. Хотя в начале двадцатых годов (то есть лет за двадцать пять пред сим) многое уже изменилось в Кронштадте, но все же приятель мой, литератор-моряк, преувеличивал свои похвалы, утверждая, что в кронштадтском высшем обществе был тот же светский тон и те же светские приемы и обычаи, как и в петербургском высшем круге. Тона высшего круга невозможно перенять — надобно родиться и воспитываться в нем. Сущность этого тона: непринужденность и приличие. Во всем наблюдается середина: ни слова более, ни слова менее; никаких порывов, никаких восторгов, никаких театральных жестов, никаких гримас, никакого удивления. Наружность — лед, блестящий на солнце. Фамильярность и излишняя почтительность равно неуместны. Подражатели высшего крута всегда впадают в крайности — и с первого слова, с первого движения можно узнать человека, который играет несвойственную ему роль. Особенно заметно это в женщинах. Воспитание в высших учебных заведениях может сообщить девице прекрасное образование, но не тон и не манеру, потому что только в домашней жизни и в кругу своего знакомства приобретается то, что французы называют la contenance, les manieres, le bon ton, и что заключается в русском слове светскость. Наглядное подражание порождает жеманство и неловкую принужденность (affectation)…

…В старину наши моряки, принужденные зимовать в портах, в которых не было никакого общества, не слишком были разборчивы в женитьбе, и хотя их дочери воспитывались в высших учебных заведениях, знали французский язык, музыку и танцы, но, возвратясь в родительский дом, подчинялись окружающему их, сохраняя память школьных наставлений: tenez-vous droite et parlez fransais (то есть держитесь прямо и говорите по-французски)…

Следовательно, в Кронштадте тон высшего круга был тогда в полном смысле провинциальный, с некоторыми особыми оттенками, — а где принужденность и жеманство, там смертная скука.

Вторую половину кронштадтского женского общества, левую, или либеральную, сторону (принимая это слово вовсе не в политическом, а в шуточном смысле) составляли жены гарнизонных офицеров, констапельши, шкипершы, штурманши и корабельные комиссарши с их дочками, сестрами, невестками, племянницами и проч. проч. — Это было нечто вроде женского народонаселения островов Дружества, преимущественно Таити, при посещении его капитаном Куком. В этом обществе было множество красавиц, каких я не видал даже в Петербурге… Тон и обращение второстепенного кронштадтского общества были мещанские или, пожалуй, русского иногороднего купечества, проникнутого столичною роскошью и не подражающего дворянству. Собрания в этой половине кронштадтского общества, называвшиеся вечеринками, были чрезвычайно оригинальны, забавны и даже смешны, но нравились молодым волокитам. Красавицы, разряженные фантастически (то есть с собственными усовершениями моды) в атлас и тафту, садились обыкновенно полукругом, грызли жеманно каленые и кедровые орехи, кушали миндаль и изюм, запивая ликером или наливкою, непременно морщась при поднесении рюмки к губам. Молодежь увивалась вокруг красавиц, которые с лукавым взглядом бросали иногда ореховую шелуху в лицо своих любимцев, в знак фамильярности или легким наклонением головы давали им знать, что пьют за их здоровье. Ни одна вечеринка не обошлась без того, чтоб дамы не пели хором русских песен и не плясали по-русски, или под веселый напев, или под звуки инструмента, называемого клавикордами, прототипа фортепиано и рояля. Иногда танцевали даже английскую кадриль, но никогда не вальсировали, если не было ни одной немки на вечеринке. Старухи и пожилые дамы садились отдельно и занимались своими, то есть чужими, делами, попросту сказать, сплетнями. В их кружке можно было, наверное, узнать, кто в какую влюблен, которая изменила кому, кто добр, то есть щедр, а кто пустячный человек, то есть скуп или беден, и тому подобное. Почтенные отцы семейства, и, как сказал И. И. Дмитриев, «мужья под сединою», — беседовали обыкновенно в другой комнате, курили табак из белых глиняных трубок, пили пунш или грог и играли в горку, в три листика, а иногда и в бостон. Вечеринки эти давались всегда на счет обожателя хозяйки дома или ее сестрицы. За двадцать пять рублей ассигнациями можно было дать прекрасную вечеринку, которой все были довольны. В этом обществе сосредоточивались оттенки нравов и обычаев всех заштатных городов России. Сколько тут было богатых материалов для народного водевиля и юмористического романа. Вот в какой мир брошен я был судьбою в первой юности! Надлежало или прилично скучать в одной половине общества, или неприлично веселиться в другой половине, чтоб не попасть в жрецы Бахуса, потому что от юноши невозможно требовать совершенного уединения».