Времена не выбирают - Макс Мах

– Обойдутся, – огрызнулся Маркус и встал. Ноги дрожали, но все-таки держали. – Пошли.

Через сорок минут он был уже в Шаарей Цедек, а еще через полчаса, переодевшись в пижаму, лежал в постели. До ночи было много времени, и он позволил Вайсу и его подручным делать с ним все, что они хотят. Кардиограмма, анализы, общий осмотр… Никто не услышал от него ни жалобы, ни стона. Его здоровье было сейчас оружием, и не тот человек генерал-лейтенант Мордехай Холмянский, чтобы отказаться от оружия, которое могло понадобиться ему в бою. А на войне как на войне. Все в дело идет.

После обеда его оставили в покое, и он смог спокойно поспать, проснувшись, как по заказу, только к ужину, затем, чтобы поесть и заснуть снова. В следующий раз он проснулся уже ночью. Часы показывали без четверти час, и, значит, наступало время действовать. Чувствовал он себя сейчас гораздо лучше – почти как утром накануне – но все-таки Маркус решил «не форсировать события». Он медленно и осторожно слез с кровати, вдел ноги в шлепанцы, привезенные вместе с другими необходимыми в больнице вещами его домработницей еще тогда, когда профессор Вайс вдумчиво изучал все, что осталось от его организма, и пошел мыться. Он долго чистил свои вставные челюсти, мыл с мылом лицо, причесывал жидкие седые волосы, но часы все равно отказывались «поспешить», и когда Маркус вернулся в палату, до часа ночи оставалось еще три минуты.

Постояв немного в размышлении, он все-таки решил произвести рекогносцировку и вышел в коридор. Здесь было тихо и пустынно, свет приглушен, но где-то в районе сестринского поста – справа по коридору – слышались тихие голоса. Туда он и поплелся.

– А если не спит? – спросил знакомый баритон.

– Да он все время спит, – ответила женщина, вероятно, дежурная сестра. – Как привезли и уложили, так все время и спит.

– Вообще-то на него не похоже.

– Ой, генерал, – возразила женщина. – У него же приступ был. А лекарств, знаете, сколько в него влили? Спит, конечно, и хорошо, что спит. В его состоянии лучше спать.

– А рав Шулем?

– Нет, рав Дефриз точно не спит. Его же только что привезли, но вас к нему не пустят. Его сам профессор Вайс осматривает. Специально из дома приехал.

Макс наконец достиг поста и увидел медсестру, развлекавшую разговорами Дова Зильбера.

Генералу в отставке Дову Зильберу было шестьдесят три года, и он был очень похож на своего отца. Во всяком случае, чертами лица, общим абрисом фигуры – вылитый Эммануил. Такой же невысокий, но крепкий, ширококостный и широкоплечий, но вот глаза и волосы у Миши[64] были Клавины. Синие внимательные глаза и чуть тронутые поздней сединой коротко стриженные волосы цвета зрелой пшеницы.

«Вообще-то я звал его к четырем, – недовольно подумал Маркус. – Но лучше раньше, чем позже. Тем более что время есть».

– Доброй ночи! – сказал он вслух. – Ты чего здесь забыл, Зильбер?

Зильбер посмотрел на Маркуса и откровенно усмехнулся.

– Да вот, сказали, что ты помирать собрался, я и решил подсуетиться. Вдруг наследство какое оставишь.

Он шагнул к старику и обнял, прижавшись щекой к его щеке. И тихо спросил:

– Ну как ты, Маркус?

– Да нормально, не волнуйся, – успокоил его Маркус. – Пошли ко мне, поболтаем, раз уж пришел.

– Он посидит у меня немного, хорошо? – сказал Маркус сестре, не столько спрашивая у нее разрешения, сколько информируя о своих намерениях.

– Да уж, сидите, – улыбнулась женщина. – Только недолго и тихо.

– Как скажете, – кивнул Маркус и потащил Зильбера за собой. – Чего так рано пришел? – спросил он, когда они удалились от сестринского поста на достаточное расстояние. – Я же просил в четыре.

– Ты просил, – согласился Зильбер. – А в восьмичасовых новостях первым делом сообщили, что Мордехай Холмянский… тэ-тэ-тэ и тэ-тэ-тэ госпитализирован в тяжелом состоянии, и врачи опасаются за его жизнь. Что я должен был думать?

– Не дождутся, – усмехнулся старик, открывая дверь своей палаты и пропуская Зильбера вперед. – Проходи. Садись вот в кресло. Поговорим.

– Поговорим, – согласился Зильбер и, пройдя в глубину палаты, сел в кресло. – Чем обязан? Только, если будешь уговаривать идти в политику, сразу предупреждаю: зря. Я еще ничего не решил.

– А чего так? – спросил Маркус, усаживаясь напротив. – Ты ведь, Миша, сразу обрушишь консервативную партию; если пойдешь к Бергеру вторым номером, половина их электората потащится за тобой. Будешь военным министром, чем плохо?

– Даже вместе со мной Бергеру больше шестнадцати-семнадцати мандатов не светит, а это оппозиция, но никак не кабинет.

– Это ты, Миша, ошибаешься. Я тебе прямо сейчас могу сказать: выборы состоятся не позже, чем через четыре месяца, и вы с Бергером наберете двадцать шесть мандатов, а может быть, и все тридцать. Так что следующее правительство будете формировать уже вы. С «новыми либералами», разумеется, и Мизрахи.[65]

– Фантазии, – покачал головой Зильбер.

– Истинная правда, – возразил Маркус. – Но спорить не буду. Не хочешь, не надо. Я тебя для другого пригласил.

– Для чего же?

– У меня должок к тебе образовался. Я, знаешь ли, Миша, долги раздаю, а то что я скажу Всевышнему, когда спросит?

– Долги? – недоверчиво переспросил Зильбер.

– Долги, – подтвердил Маркус. – Ты знаешь, Миша, как познакомились твои родители?

Вопрос, что и говорить, был неожиданный. На это Маркус, собственно, и рассчитывал.

– Знаю, – пожал плечами Зильбер.

– Ну и как?

– В Амстердаме, в тридцать девятом, как раз перед Мексикой.

– Ничего-то ты не знаешь, – вздохнул Маркус. – И никто теперь, почитай, не знает. Один я живой свидетель остался.

– И чего же я не знаю? – осторожно спросил Зильбер.

– На вот, – сказал Маркус, протягивая книжку в кожаном переплете. – Почитай, поймешь.

– Что это? – спросил Зильбер, принимая книгу. – «Янычар и Дюймовочка».

– Книга, – усмехнулся Маркус. – Вернее, рукопись, книгой ее сделал я. Велел отпечатать, переплести. А вообще-то это рукопись. Как думаешь, Миша, сколько может стоить на Сотбис неопубликованная и никому не известная рукопись Вайса?

– Какого Вайса?

– Того самого, – снова усмехнулся Маркус. – Папеньки моего коллеги профессора Вайса. Помнишь, кто он?

– Помню – Зильбер был явно заинтригован. – Нобелевский лауреат все-таки.

– Ну, – пожал плечами Маркус, – не скажу, чтобы написано было уж очень хорошо, но содержание, Миша… Мама твоя попросила Вайса это не публиковать, а он Клавочке отказать не мог. Читай…

Старики сидели безмолвно. Глаза их смотрели внутрь. Они не шевелились и, казалось, уже принадлежали иному миру, миру коричневатых дагерротипов, что во множестве висели на стенах. Только дед Стефана вставал время от времени навстречу вновь прибывшим, обнимался с ними, выслушивал с каменным лицом слова участия и вновь занимал свое почетное место, чтобы безмолвно сидеть и смотреть в себя. Переговаривались только мужчины помоложе, сидевшие на менее почетных местах, но и они говорили тихо, так что слов было не разобрать. Мужчины – старики с седыми бородами и люди помоложе, с черными густыми усами, все в черных пиджаках и белых рубашках, – сидели, образуя большой неровный круг, вдоль стен самой просторной комнаты дома, залы, как называла такие комнаты Монина мама. На пустом пространстве внутри круга стояли столики, а на них в маленьких тарелочках были разложены сладости и на широких плоских блюдах – фрукты: виноград, абрикосы, персики и сливы. Лежали там и пачки папирос. Угощение, казалось, никого из собравшихся не интересовало. Лишь изредка кто-то из стариков брал папиросу, зажигал и начинал медленно курить, делая короткие, но глубокие затяжки.

Время остановилось. Тишина, зной, приглушенный басовитый гул, доносящийся с веранды, где отец Стефана принимал молодых мужчин и где разговоры не смолкали ни на минуту. Туда, на веранду, Зильберу еще предстояло выйти позже, чтобы рассказать Абаду Маруну, его родичам и друзьям, как умер Стефан. Моня не знал, что лучше: сидеть здесь со стариками, оказывающими ему невероятный почет, или выйти к молодым мужчинам, выпить вина, закурить, наконец, но затем все-таки рассказать о том, о чем ему и вспоминать-то не хотелось.

В комнату бесшумно вошли несколько закутанных в черное женщин с подносами и стали обходить гостей, предлагая кофе. Моня взял крошечную чашечку. Кофе, был терпкий – с гелем[66] – густой и очень горячий. Подержав чашечку в руке и дав кофе немного остынуть, он проглотил его одним длинным глотком, процеживая сквозь зубы, чтобы не проглотить заодно и гущу. Почти сразу сильно забилось сердце, кровь прилила к голове, и уже просто нестерпимо захотелось курить. И Зильбер решился. Он встал, чтобы взять папиросу, но старик истолковал его движение по-своему. Дед Стефана тоже встал. Невысокий, но плотный, он шагнул навстречу Моне, обнял его – не формально, как обнимал других, а крепко, по-родственному, как обнимают взрослого внука, уходящего на войну или с нее вернувшегося. Моня почувствовал запах табака и затара,[67] ощутил крепкое объятие старика и понял, что сейчас заплачет. Он не плакал, много лет, но сейчас слезы уже стояли в глазах, и он делал невероятное усилие, чтобы их сдержать. Старик выпустил его из объятий, сделал шаг назад, посмотрел в глаза – они были почти одного роста – и сказал по-арабски: