Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Это была третья фаза его возвышения. Дядюшка Мадлен сначала превратился в мсье Мадлена. Мсье Мадлен превратился в господина мэра.

III.

Капитал, помещенный у Лаффитта

Впрочем, он остался все таким же простым, каким был сначала. Загорелый цвет лица работника, серьезные глаза, седые волосы, задумчивое выражение философа, шляпа с широкими полями и длинное пальто из толстого сукна, застегнутое на все пуговицы. Он исполнял свои обязанности мэра, но не изменил отшельнический образ жизни. Он разговаривал с весьма немногими. Уклонялся от любезностей, кланялся бочком и старался как можно скорее уходить от людей. Он улыбался во избежание разговора и раскошеливался во избежание необходимости улыбаться. Женщины говорили о нем: «Какой добрый медведь!» Он любил уходить на далекие прогулки в поля.

Он обедал всегда один и во время еды читал развернутую на столе книгу. У него была хорошо подобранная небольшая библиотека, но составленная с выбором. Он любил книги; книги верные, хотя и холодные друзья.

По мере того как богатство предоставило ему досуг, он, по-видимому, пользовался последним для развития своего ума. С тех пор как он поселился в Монрейле, его речь заметно сгладилась, сделалась более цивилизованной и утонченной.

Он охотно брал с собой во время прогулок ружье, нередко пускал его в дело. Когда он изредка стрелял, то отличался изумительной меткостью. Он никогда не убивал безвредных животных. Никогда не стрелял в пташек.

Хотя он не был молод, о силе его рассказывали чудеса. Он никогда не отказывался помочь при случае: поднимал упавшую лошадь, сдвигал завязшее колесо, хватал за рога вырвавшегося быка. Выходя из дому, он всегда набивал карманы деньгами и возвращался с пустыми руками. Когда он заходил в окрестные деревни, оборванные ребятишки окружали его и льнули, как стая мошек.

Многие строили догадки, что он прежде жил в деревне, на том основании, что у него был большой запас полезных секретов, которые он сообщал крестьянам. Он учил их истреблять хлебную моль, поливая пол амбара и опрыскивая стены раствором поваренной соли, и удалять долгоносиков, развешивая на домах, заборах и грядах пучки полевого шалфея в цвету. У него были рецепты, как выводить с полей спорынью, вику, хвощ, куколь и все сорные травы, заглушающие хлеба. Он отваживал крыс от кроличьего садка одним запахом морской свинки, которую сажал в него.

Однажды он увидел, как крестьяне выпалывают крапиву; он поглядел на кучу вырванной и увядшей травы и сказал:

— Сколько добра губится даром. Лист молодой крапивы — вкусный овощ. В старой крапиве образуются длинные волокна, как у льна, крапивное полотно не уступает полотну из конопли. Рубленая крапива — хороший корм для птицы, толченая — здоровый корм для рогатого скота. Примесь крапивного семени к сену придает глянцевитость шерсти животных, а из смеси крапивного корня и соли получается превосходная желтая краска. К тому же это отличное сено, которое можно косить два раза в лето. И что же нужно под крапиву? Немного земли, никакого ухода. Только семена осыпаются по мере созревания, и их трудно собирать. Вот и все. При небольшом труде крапива могла бы оказывать пользу, между тем как теперь она только приносит вред. И за это ее уничтожают. Многие люди похожи на крапиву.

Немного помолчав, он продолжал:

— Друзья мои, не забывайте одного: нет ни дурных трав, ни дурных людей. Есть только плохие полеводы и воспитатели!

Дети любили его за то, что он умел мастерить прелестные вещицы из соломы и скорлупы кокосовых орехов.

Когда он видел черную драпировку на церковной двери, он шел непременно взглянуть на похороны, как другие ходят смотреть на крестины. Чужое горе привлекало его своей трогательностью, и он присоединялся к траурному кортежу, к плачущей семье и к священникам, молитвословящим вокруг гроба.

Ему, по-видимому, нравились размышления на тему похоронных молитв, полных напоминаний о другой жизни. Глядя на небо, он вслушивался с каким-то стремлением проникнуть в загробные тайны, в печальные псалмы, раздающиеся на краю бездны.

Он делал массу добрых дел, таясь, как другие скрывают дурные поступки. Он украдкой в сумерках входил в дома, поднимался по лестницам. Вернувшись домой, иной бедняк видел, что в его отсутствие кто-то входил в его комнату, иногда даже взломав дверь. Несчастный восклицал: «Сюда приходил вор!» Но, войдя, он находил золотую монету, забытую на столе. Вор, входивший украдкой, был не кто иной, как дядюшка Мадлен.

Он был приветлив, но грустен. Народ говорил: «Вот богатый человек, но не гордый, человек удачливый, но несчастливый». Некоторые уверяли, что это таинственная личность, что он никого не впускает в свою комнату, убранную, как келья пустынника, мертвыми головами и костями, сложенными крест-накрест над песочными часами.

Об этом толковали так упорно, что несколько молодых и смелых щеголих из общества Монрейля явились к нему однажды с просьбой: «Позвольте нам взглянуть на вашу комнату: говорят, что вы в ней устроили пещеру». Он улыбнулся и тотчас ввел их в эту комнату-пещеру. Дамы были наказаны за свое любопытство. Комната оказалась самая простая, убранная мебелью из красного дерева, довольно некрасивого фасона, какой почти всегда бывает у подобной мебели, и оклеенная дешевыми обоями. Они заметили на камине только два старомодных подсвечника: должно быть, настоящие серебряные, так как на них были клейма с пробой. Замечание, вполне достойное наблюдательности провинциального городка.

Несмотря на этот визит, комната его продолжала слыть за келью отшельника, пещеру, берлогу и могилу. Шушукались также, что у него лежат несметные капиталы у Лаффитта, с условием, чтобы они всегда находились налицо, так что в любое время мсье Мадлен мог явиться, расписаться и получить в какие-нибудь десять минут из конторы свои два или три миллиона. В действительности же эти два или три миллиона сводились к шестистам тридцати или сорока тысячам франков.

IV.

Мсье Мадлен в трауре

В начале 1821 года в газетах появилось известие о кончине господина Мириеля, диньского епископа, прозванного «преосвященным Бьенвеню» и умершего смертью праведника восьмидесяти двух лет от роду.

Пополняя газетные сообщения, скажем, что диньский епископ ослеп за несколько лет до смерти и радовался своей слепоте, потому что сестра его была неотлучно при нем.

Скажем мимоходом, что быть слепым и любимым — одна из форм высшего счастья на земле, где нет ничего совершенного. Иметь постоянно около себя жену, дочь, сестру, одну из этих чудесных существ, не покидающих вас ни на мгновение, потому что они могут вам быть полезны, а они без вас жить не могут, чувствовать такую свою необходимость для дорогого существа, иметь возможность постоянно измерять сумму внушаемой привязанности количеством посвящаемого нам времени и говорить себе: «Она отдает мне все свое время, потому что все сердце ее принадлежит мне», читать все мысли существа, чьего лица не можешь видеть, констатировать преданность живой души, когда от вас ушел весь мир, воспринимать шелест платья, словно шелест крыльев, слышать шаги, голос, пение и знать, что вы центр этих шагов, слов и пения, ощущать ежечасно свою собственную привлекательность и осознавать свое могущество по мере усиления своей немощи; благодаря лишению света и вследствие погружения во мрак стать лучезарным светилом, к которому тяготеет ангел, — с таким счастьем едва ли может сравниться что-либо на земле. Высшее счастье в жизни человека — сознавать себя любимым, — любимым просто потому, что ты есть и, скажем, вопреки самому себе. Такое сознание достается слепому. Для беспомощного услуга равняется ласке. Чего же может недоставать ему? — Ничего. Нельзя назвать лишенным света человека, обладающего такой любовью. И еще какой? Любовью чистой и добродетельной! Там, где есть уверенность, не может существовать слепоты. Душа ощупью ищет другую душу и находит ее. А эта обретенная и испытанная душа — душа женщины. Вас поддерживает рука — это ее рука; вашего чела касаются уста — это ее уста; вы чувствуете подле себя дыхание — это дыхание ее. Получать от нее все: поклонение и жалость, никогда не быть покинутым, находить защиту в этой слабости, опираться на этот несокрушимый тростник, осязать свое провидение и иметь возможность прижать его к сердцу. Осязать божество — какое блаженство может быть поставлено выше этого? Сердце, — этот небесный и таинственный цветок, — вступает в полный расцвет. Подобным мраком не поступишься и за весь мир. Ангельская душа неразлучна с вами: если она и удаляется, то лишь для того, чтобы возвратиться снова; она исчезает, как сон, и появляется опять, как действительность. Чувствуешь на себе согревающий луч — это приближается она: счастье, радость, веселье осеняют вас — вы сияете среди ночи. И сколько бесконечных мелких проявлений внимания! Мелочи принимают гигантские размеры в пустыне. Самые гармоничные оттенки женского голоса нежат вас и заменяют вам затмившийся мир. Вас ласкают душой. Ничего не видишь, но чувствуешь себя боготворимым. Это рай во мраке.