Жажда боли - Эндрю Миллер

Новый 1762 год. От празднеств у Манроу вновь разыгралась подагра. Его уложили в постель, прописав ангостуру. Агнесса и Джеймс проводят вечера в гостиной у камина за чашечкой чая или за игрой в триктрак. Она расспрашивает о его жизни, он же ничего не рассказывает, вернее, ничего, во что бы она поверила. Агнесса сочиняет иную жизнь — для себя и для Джеймса. Жизнь, полную роскоши и богатства, с кудрявыми детишками по имени Джордж, Каролина или Эстер, с домом на Гроувенор-сквер в Лондоне и завистливыми соседями. Господи, а если ее супругу суждено умереть? Что тогда?

Джеймс обыгрывает ее «всухую» в триктрак, попивает свой чай, глядит на нее. Он понимает, чего от него ждут. Агнесса здесь, чтобы принадлежать ему — очередной подарок щедрого мира. Когда чайник пуст, последняя игра закончена и свечи, хорошие восковые свечи с приятным ароматом, догорели до последнего дюйма своего бытия, он подходит к ней, целует в горячие губы и мнет ее тело, пока Агнессу не бросает в жар. Она откидывает назад голову, дрожит, отталкивает ногами карточный столик, доску, фишки, и они падают на черные и ярко-красные узоры нового ковра.

Она плачет, не в силах более сдерживаться: любит ли он ее? Как и она его, всем сердцем, безоглядно, навсегда, навсегда, навсегда?

Джеймс кладет на место доску, расставляет фишки на кожаных зубцах. Агнесса пребывает рядом с ним на коленях. Он не понимает, о чем она лепечет. Счастье это или испуг? Говоря откровенно, она словно пьяная. Он помогает ей встать на ноги и на все ее вопросы отвечает лишь «да», «да», «да», «конечно». Он вспоминает девочек-близнецов, жемчужные ожерелья и яйца вкрутую. Кажется, будто чей-то палец уперся ему в грудь. Он смотрит на миниатюрный портрет Манроу над каминной полкой, пытается сосредоточиться. Вот студия Молины, она освещена, свет играет в волосах спящих девочек. Палец давит сильнее. Похоже на кончик трости, только горячей. Неприятное ощущение. Джеймс трясет головой, чтобы от него избавиться.

— Как ты чувствуешь себя, любовь моя? — спрашивает Агнесса.

Он отвечает что-то, сам не понимая своих слов, и направляется к двери. Лестница невероятно длинная. Он тащится вверх, держась за перила, бешено колотится сердце. Он боится, что не дойдет до своей комнаты. Слышится храп Манроу. Не голос ли это Каннинга? Каннинг?

— Чего же ты ожидал, Джеймс?

— Не этого!

— От этого не уйдешь, Джеймс. Даже ты не уйдешь. Особенно ты.

Он лежит в постели. В камине догорают огоньки. Ломит сжатую в кулак руку. Он раскрывает ладонь. В ней игральные кости от триктрака. Джеймс дает им скатиться на пол. Он лежит долго, сам не понимая, бодрствует или спит. Какие-то ощущения — дребезжание окна, треск огня — его не покинули, но вместе с ними возникают видения, словно дым, поднимающийся из мира иного. «У меня лихорадка. Я болен», — произносит он. Он чувствует, как выскальзывает из собственного тела; комната сияет, вся освещенная ярким светом, и, глядя вниз, он видит себя, лежащего на кровати, Агнессу, стучащуюся в комнату мужа, ничего не видящее, одурманенное лицо Манроу, который выкарабкивается из своих сновидений. Одно ужасное мгновение ему кажется, будто он сам переживает чувства Манроу, всю глубину человеческого несчастья. Он пытается подавить их, барахтается в воздухе и обращается к новым кошмарам. Мужчины и женщины, шаркая, идут друг за дружкой в тумане, склонив головы на грудь, точно несут на спине какую-то огромную ношу. Впереди зловонная пропасть, из которой поднимается пар, она напоминает общую могилу в чумном городе. Те, кто идет первым, валятся в нее — одни с криком, другие с протяжным, как будто предсмертным, стоном. Некоторые бредут в молчании. Но вот один, диковато озираясь, замечает Джеймса, указывает на него пальцем и машет рукою, зазывая с собой. Очередь останавливается, прочие тоже глядят на Джеймса, двое расступаются, чтобы дать ему место, и чей-то голос кричит: «Здесь твое место, Джеймс Дайер!»

То, что произошло в гостиной, больше не повторяется. Следующие несколько месяцев его сила и поразительная способность сосредоточиться становятся сильнее, чем прежде, как будто тот случай способствовал еще большему их проявлению. Несмотря на настойчивые уговоры Манроу почаще отдыхать, Джеймс трудится не покладая рук. Он строит планы покупки здания на Гранд-Пэрэйд и устройства там частной лечебницы. Через полгода состоится ее открытие с китайскими фонариками и концертами. Верхние этажи предназначаются для прививок, а на первом устроен операционный зал — не хуже, чем в лондонских больницах, — вмещающий тридцать посетителей, коим за умеренную плату разрешено смотреть, как Джеймс Дайер режет, рассекает, шьет себе путь к славе.

На операции Манроу тоже можно взглянуть, уже бесплатно, но чаще всего доктора встречают у реки. Он прихлебывает из фляги, кормит лебедей куском пирога или дремлет где-нибудь на припеке — парик набекрень и шляпа на глазах. Иногда его сопровождает жена, она сидит в отдалении, нетерпеливо листая роман или, нахмурившись, рассматривая окрестные холмы, но развязку драмы — скандал, дуэль, стремительный отъезд — покамест еще трудно вообразить. Госпожа Воэн, чьи суждения в делах такого рода непререкаемы, объявляет, будто супруги Манроу и Джеймс заключили соглашение, что весьма недостойно для людей их положения в обществе, — как если бы дочь фермера вздумала учиться играть на клавесине. Манроу, судя по всему, отступил перед неизбежным. Что же касается госпожи Манроу, то она выказала себя совершенно бесстыжим созданием, и дамы Бата просто обязаны ее презирать. Джеймс Дайер… он и на человека-то не похож. Машина для кромсания плоти. Заводной механизм. Очень опасен.

— Опасен? — вопрошают дамы, и их руки, держащие иголки, застывают в воздухе.

Госпожа Воэн склоняет голову набок:

— Похоже, он родился лишенным души. Тогда разве ему есть что терять?

17

Больные приезжают из Бристоля, Эксетера, Лондона. В Гранд-Пэрэйд Джеймс и Манроу покупают еще одно здание. Джеймс совершенствует свое мастерство, создает новые инструменты: зонды, хирургические щипцы, замысловатые ножницы. В верхних комнатах новой больницы он пользует жертв сифилиса препаратами ртути. Одетые во фланелевые халаты, люди лежат в маленьких палатах с воспаленными от ртути деснами, сплевывая в горшки слюну — от одного до полутора литров в день, — покуда не излечиваются или не прекращают лечение за невозможностью его переносить.

Это лечение слюноотделением и вакцинации, проводимые в другом здании, в 1764 году приносят Джеймсу четыреста пятьдесят фунтов. А коли добавить к ним камнесечение, ампутации и вправление конечностей, то его доход достигает около семисот.

Зимою 1764 года он предлагает жителям Бата новую услугу, в коей заложена еще большая прибыль. Он делается повивальной бабкой, акушером, после того как однажды ночью был призван спасти жизнь роженицы. Некая госпожа Поттер мучилась родами уже три дня, и при ней неотлучно находились доктор Бэкс и господин Крисп. На третий день вечером Бэкс, почесывая подбородок золотым набалдашником трости, решает, что помочь женщине нет более никакой возможности. Оказаться же у постели той, кто вот-вот умрет, означает подорвать свою репутацию. И он передает роженицу заботам господина Криспа, который остается наблюдать, радуясь, что теперь у него развязаны руки. Он просит господина Поттера выйти с ним на лестницу и шепотом, разнесшимся по всему дому, рекомендует прекратить жизнь младенца, оставив его тело в материнской утробе на два-три дня, с тем чтобы оно достаточно размягчилось, после чего они могли бы извлечь его. У него имеется стальной крюк, довольно длинный, которым он и ранее пользовался весьма успешно. Таким образом удастся спасти жизнь матери, то есть, возможно, удастся спасти, ибо ничего утверждать наверное он не может: все мы в руках Божьих, да и конституция дамы и прочее и прочее. Подобные случаи, сударь, не вселяют больших надежд, они крайне неопределенны. Господин Поттер в ужасе хватает Криспа за грудки и трясет что есть силы:

— К черту ваши крюки! К черту вашу беспомощность! — Он подбегает к верхним ступеням лестницы и кричит вниз слуге: — Привезите сюда Дайера!

— Дайера? — восклицает господин Крисп. — Этого шарлатана?!

И удаляется с перекошенным от гнева лицом.

— На свою голову, сударь! — кричит он из окна экипажа. — Я умываю руки! Это безумие, сударь! Неслыханное безрассудство!

Джеймс приезжает в три часа ночи. Погода, и без того скверная, за ночь обернулась настоящей бурей. К утру непременно будет сорвано несколько дюжин труб, да и теперь уже черепица, свистя, падает с крыш в темноту. Не видать ни луны, ни звезд. Окна и двери наглухо закрыты во всех домах. Во всех, кроме одного.

Господин Поттер ждет в столовой, держа у окна лампу. Выпив полбутылки бренди, он чувствует, что никогда еще в жизни не был так трезв, так ужасающе рассудителен. Он замечает мерцание фонаря посланного за доктором слуги, потом неясные очертания коней с опущенными головами.