Сыны Несчастья - Анн Бренон

С тех пор я пустился со своими овцами и стадами Андрю в путь по границам Сабартес на пастбища перевалов Орлю и Мерен; зимовать я водил их в Фенуийиде. Отары там огромные, а пастухи многочисленны. Летом мы все вместе гоняли отары в Рокефей и Сен — Поль–де–Фенуийет. Зимой мы направлялись в сторону долины Фруад, между Эстагель и Сен — Поль. Долины потока, который, по странному стечению обстоятельств, носил имя моих отцов. Маури. В то время я не оставался постоянно с животными. В Планезес я делил маленький домик с другими пастухами; по очереди мы заменяли друг друга на выпасе овец, а в остальное время работали в садах и на виноградниках.

Я знал Пейре Андрю, и он знал меня. Мы с ним виделись в течение нескольких лет у его коллеги Эн Белибаста из Кубьер. Еще до того, как пришло Несчастье. Между Кубьер и Планезес всего лишь полдня ходу. Кубьер находится в Пейрепертюзе, на окраинах Разес; Планезес — в Фенуийиде, на границах Руссильон; обе эти земли разделены только долиной Фруад дю Маури, этой долиной возле Сен — Поль, над которой высится грозный пограничный пост французского короля, Керибюс. Планезес протянулось далеко к югу, за сухими каменистыми холмами, оливками и виноградниками по берегам реки Агли, которая бежит по каменному ложу. Кубьер со своими лугами прячется на севере, за причудливой горой, словно расколотой ударом дьявольского меча — по крайней мере, так говорят люди. Ужасное ущелье, глубокое и узкое, с острыми скалами, по которому никто никогда не ходил, и откуда вытекает Агли. От урочища Артиге, расположенного неподалеку от Планезес, мой взгляд скользил к долине Фруад, к белому пятну городка Сен — Поль, и поднимался к северу. Он останавливался на этом гигантском разломе, раскалывающем гору. Ущелье Галамус — вот каким должно быть одно из тысяч имен дьявола. Я знал, что сразу же за этим разломом находится земля Берната Белибаста, прячущаяся за мрачным зазубренным клинком горы Бюгараш. А еще дальше, в дне хода от Кубьер — долина Арка, которую я так долго считал счастливой.

Пейре Андрю знал, кто я такой. Конечно же, хороший пастух. Но также и добрый верующий — и что вскоре Инквизиция пойдет по моему следу. А я тоже знал, что этот скотовод из Планезес, а также все его домашние — это добрые верующие. Или, по крайней мере, таковыми были, пока не пришло Несчастье. Теперь лучше было говорить об этом как можно меньше. Мы словно участвовали в каком–то молчаливом заговоре. Пейре Андрю и все его домашние. Его брат Гийом, такой же скотовод, как и он, живущий на другом краю деревни. Двое его сыновей, Бернат и Гильот, юноши моего возраста, тоже пастухи. Так же, как и многие семьи в Планезес, Расигуэре или Латур де Фенуийиде, окружавшие нас дружбой, чуть более ясно ощутимой, чем других людей. Они тоже тайком стискивали зубы и сжимали кулаки в карманах. По крайней мере, здесь никто не запятнал себя походом к папскому исповеднику. Никто здесь ни на кого не доносил, и ни на кого не донесли. Здесь было настоящее убежище от инквизитора Каркассона, полномочия которого заканчивались на границах Фенуийиде.

Станет ли долина Агли новой счастливой долиной? Я любил эту землю, эту деревню Планезес, эти бледные холмы над рекой–границей; эти просторные каменистые пейзажи с садами и виноградниками, которые я видел только зимой, потому что с мая по октябрь гонял овец далеко, на летние пастбища. На протяжении двух или трех лет, когда я мотыжил виноградники или ходил через холмы между купами камней под замком Тремуан, чтобы присоединиться к своим овцам и товарищам в долине Фруад, то любил иногда останавливаться за церковью Планезес. Это была маленькая церквушка, массивная, золотистая, с хорошо огражденным кладбищем, далеко от деревни, теснящейся вокруг скалы. Я стоял в нескольких шагах от церкви, на солнце, прислонившись спиной к большому скальному массиву, ощетинившемуся острыми камушками, которые скатывались россыпью мне под ноги, на покрытую виноградниками землю, и блистали тысячами бликов. Я мял в руках эти камушки, сияющие как золото или серебро — по крайней мере, так я себе воображал. Я никогда не видел золота, кроме как в храмах, где я обязан был отбывать пасхальную мессу, когда попы пытались ослепить нас, бедных крестьян, роскошью своих чаш и дарохранительниц. Осколки скалы Планезес сияли для меня намного большим светом. Небо отражалось в них бесконечными фрагментами. Я растирал их в ладонях, и когда разжимал руки, то теперь уж вся моя кожа сияла слюдяной пылью — были ли это осколки неба? И тогда я оглядывался вокруг, на поля и виноградники, на бледные холмы, на деревню, окруженную нимбом тихих дымков, на укрепления Турнефорт, возвышавшиеся над бродом, где можно было пересечь Агли и отправиться в Руссильон.

Нашел ли я новую счастливую долину? Я в это больше не верил. Даже если я вел себя, как молодой человек, ежедневно занятый работой и обустройством своей жизни, даже если я регулярно увеличивал свою отару и денежные запасы, уговаривался насчет продажи ягнят, шерсти и сыров, даже если я думал о том, чтобы купить клочок виноградника и поля, даже если заводил друзей и приятелей, а в глубине души подумывал о девушках и женитьбе, я не верил больше в счастливые долины. В глубине души я знал, что мне никогда больше не захочется по–настоящему надолго там оставаться.

Бродить по дорогам, всегда быть готовым отправиться в путь, оставаться на границах, возле проходов. Когда после стрижек вместе со своими тогдашними товарищами–пастухами, сыновьями Андрю, Бернатом и Гийомом Тиньяками, братьями Раффре из Акса и Раймондом де Керальтом, серданьцем из Ура, я отправлялся на пастбища Доннезан и на перевалы Орлю, где, как мне было известно, я должен был оставаться под самыми небесами до осени, я говорил себе, что, возможно, я буду бродить так до конца своей жизни. Потому что только таким образом я смогу хоть немного обеспечить свою безопасность.

Летом, на высокогорных перевалах, кто меня арестует? Зимой, между Планезес и Расигуэре, при малейшей опасности, я мог пересечь Агли — и найти себе убежище на землях короля Майорки, а потом уйти в каталонские графства и королевство Арагон. Все, что мне было нужно — это оставаться на дороге Добра.

ГЛАВА 26

1308 ГОД

«Но о том, что дела мира злы, утверждает сам Христос, когда говорит: «Мир Меня ненавидит, потому что Я свидетельствую о том, что дела его злы» (Ио. 7, 7)».

Я продолжал поддерживать связи с Добром — и это придавало смысл моей жизни. Я встречал своего брата, Гийома, на высотах Фенуийиде, а иногда потихоньку, по ночам, навещал Монтайю. Бывало также, что между Разес и Сабартес я сопровождал и прятал добрых людей, которые несли благословение и утешение. Это случалось, когда ситуация не терпела отлагательств, а повсюду царила опасность. Но души должны были получить возможность вырваться в небо. Освободиться. Это больше не было для меня игрой. Я боялся, но был горд тем, что каждый день наново преодолевал свой страх. Верующие Планезес или Расигуэре шептали друг другу новости, долетавшие из Разес или даже еще более отдаленных мест. Из грозного Каркассона. Новости о расставленных ловушках, об оборванных жизнях и надеждах. О душах, которые пали.

Говорили еще, что старая Раймонда, госпожа дома Пейре из Арка, умерла в Муре Каркассона. Моё сердце плакало и сожалело о ней, ибо она всегда была добра ко мне, и я знал, что она никогда не отказывалась от своей веры. А она ведь как будто знала, что не получит хорошего конца.

В отместку, когда я узнал о горестях ее зятя Раймонда Пейре — Сабартес, то не мог удержаться от злорадного смеха. Раймонд Пейре — Сабартес расплатился за свое рвение к прихлебательству и за все свои мерзкие выходки. Слишком озабоченный возможной недостаточностью гарантий, данных ему папским исповедником, он еще и явился к инквизитору, чтобы завершить и дополнить свою исповедь. Но, наоборот столкнулся с тем, что его чрезвычайное усердие показалось подозрительным и вызвало недоверие судьи и следователя — до такой степени, что он тоже оказался узником Мура Каркассона. Всё его имущество было конфисковано, как будто он уже однажды не отказывался от своей чести и не отрекался от своей веры — только для того, чтобы не выпускать его из когтей, это свое имущество! Я смеялся, и меня охватывала злая радость, которую пыталось изгнать мое сердце и смягчить меня, всё твердя, чтобы я хоть немного следовал учению добрых людей о милосердии.

А потом я услышал, как говорили, что в Каркассоне — Боже мой! — Эн Белибаст и его сын Раймонд получили приговор Монсеньора Жоффре д’Абли. Вечное заточение. Они никогда больше не выйдут из застенков Каркассона. Хлеб скорби и вода страданий. Их имущество, конечно же и вне всяких сомнений, было конфисковано. Как теперь жить старой матери? Арнот Белибаст, самый младший из арестованных братьев, вышел с крестами. Крест бесчестья, крест из желтой материи, который нашивался на спину и на грудь, и его надо было носить и на одежде, и на верхней одежде — куртках, камзолах и плащах. Чтобы никто не забывал, что недавно он был запятнан еретической заразой. Само собой, когда я услышал эту новость, то отправился к Белибастам. В Кубьер я шел ночью. При свете луны я пересек долину Фруад, прошел под стенами Сен — Поль и стал карабкаться через острые скалы. Лучше, чем кто–либо другой, я знал, как ходить ночью — и я любил ходить ночью. Я знал, что ночью никто не сможет за мной угнаться: я молодой, сильный и неутомимый, урожденный сын гор, а теперь еще и заправский пастух, да в придачу беглец из–за ереси! Ночью мой шаг становился быстрее, легче, увереннее. Я лучше слышал, да и все мои чувства были обострены. Я слышал каждый шорох, я замечал каждую тень на дороге, я вдыхал все запахи ночной жизни, и я прокладывал себе путь среди камней и звезд.