Опоздавшая молодежь - Кэндзабуро Оэ

Токио. Ужасная, бешеная скорость, точно пульсом бьет изнутри. Поезд, вздымая невидимые вихри, проносится мимо платформы пригородных электричек. В вихре замер невысокий мужчина с маленькой головой и налитыми мускулами — ему приходится вставать слишком рано, и от недосыпания на его бледном обветренном лице будто чешуя налипла злость и тупость. Кто он, мелкий служащий или рабочий? Несчастный, до самой смерти он будет подниматься чуть свет. Жители Токио, огромное скопище людей, которые живут, любят, имеют прошлое и будущее, я должен всех вас покорить! Чужой — вот кто враг, обнаружил я еще в колонии, когда воспитатель ударил меня. И скопища этих чужих, угнездившись в Токио, превратили его в огромный муравейник. И я с грохотом врываюсь в это скопище, высасывающее последние капли сна, в это скопище чужих. Я овладею Токио, этой крепостью чужих. Я овладею собой в Токио, одинокий среди скопища чужих.

Токио. Раздаются чужие голоса. Тяжелый, твердый чемодан ударяет меня по плечу. Оборачиваюсь — по узкому проходу с трудом протискивается молодой парень, вспухший от обилия вещей, как нерестящаяся креветка. Он растерянно улыбается мне, как сообщнику. Я смотрю на него со всей злостью, на какую способен. Я люблю чувство полного освобождения, которое испытываю всякий раз, прибывая на токийский вокзал, люблю чувствовать напряжение от того, что вокруг чужие люди. Это та минута, когда я чувствую, что путешествие окончено, что я вновь возвращаюсь к настоящей жизни. Подъем, который я ощущаю от этого напряжения, достигшего предела, напоминает физическое возбуждение. Это ощущение переворачивает меня всего, оно наполнено новизной, заставляет сильнее биться сердце, напряженнее звучать голос. Новизна поля боя. Место сражения всегда ново.

Токио — конечная остановка. Многие годы ты все трудишься и трудишься — спасибо тебе. Я вспоминаю песню, которую слышал в вечерней радиопередаче. Долгое, долгое грустное путешествие. Спасибо за труд. Ты приехал не в зимнюю Калифорнию. Ты приехал в зимний лес, откуда улетели все птицы…

Как моряк, взвалив чемодан на плечо, я сошел в то зимнее утро на платформу. За неделю, что я путешествовал, Токио до костей пропитался зимней сыростью. Белесое солнце начало уже подниматься, но, чтобы высушить Токио, ему придется светить часов до трех. Скоро воздух, загаженный людьми и машинами, туманом застелет небо. И тогда, вместо грязи, сырости и остальной мерзости, которой пропитан Токио, город окутает нестерпимо знойное, лишенное всякой привлекательности лето.

Едва я сошел с поезда, у меня, точно билет при выходе, отняли и душевный подъем. Я сразу превратился в одинокого, озлобленного, угрюмого рака-отшельника, закрывшего голову панцирем — тяжелым чемоданом, готового проделать дыру в твердом бетоне платформы и уползти через нее.

— По дороге подумайте немного. Что значит: майонез в холодильнике?

Положив руку мне на плечо, со мной шутливо здоровается, подражая манере дикторши телевидения, Икуко Савада в серой замшевой куртке и темно-коричневых замшевых брюках, посиневшая от холода и жалкой растерянности, как две капли воды похожая на Дэви Кроккет. В опухших от слез и потерявших четкий рисунок глазах Икуко Савада отразилось мое лицо — грязное, украшенное бородой и злобно-скорбными покрасневшими глазами. Я шел, наклонив голову, делая вид, что погружен в свои мысли. Я сразу почувствовал, что Икуко Савада сеет в моей груди семена тревоги и сомнения, льет воду на всходы и даже заставляет их выбрасывать пышную листву. Кстати, почему Икуко Савада пришла встречать меня? По сравнению с этой загадкой ее шутка с майонезом — сущий пустяк. Шагая рядом со мной, Икуко Савада старательно жует резинку. Ее загадка с майонезом — одна из тех, что напечатаны на обертке этой американской жевательной резинки, пахнущей виски. Значит, и я их читал. Что значит: майонез в холодильнике? Close the door, I'm dressing![8]

— Нет желания посмеяться?

— А?

— Я понимаю, вы просто время выгадываете. Но сейчас это не обычная шутка — она непосредственно относится ко мне. — Икуко Савада говорит это шутливо, положив мне на плечо давно не мытую голову. Ее слова звучат в моих ушах до боли искренне. — Разве я не смеялась, когда услышала от вас эту шутку?

— Второй раз не смешно.

— Но это касается меня, и разгадка в заглавной «С». Я хочу посоветоваться с вами.

— Если с этой буквы начинается первое слово… — сказал я нерешительно, стыдясь своего хриплого голоса.

— Пойду подгоню машину. А вы пока попробуйте подобрать слова на букву «С», — сказала Икуко Савада с явным нетерпением и убежала, как мальчишка, расталкивая толпу плечами.

Может быть, «саама»? Это единственное из известных мне слов, в котором после «с» стоит две буквы «а» подряд. Ну что ж, начну, пожалуй, с него. Саама — серна или козел, обитающий в Южной Африке. Может быть, Икуко Савада едет охотиться на диких зверей? Уж не боднул ли ее вчера в темноте какой-нибудь серно-козел? Или, может быть, comrade — товарищ? А это что, проблема друга? А вдруг Икуко Савада решила обмануть отца и вступить в компартию? Carrot — морковь, cauliflower — цветная капуста. Не за тем же Икуко Савада ехала встречать меня в шесть часов утра, чтобы посоветоваться о приготовлении салата?

Я рассмеялся. Пассажиры рядом покосились на счастливого юношу и даже языком прищелкнули. Это напомнило мне почему-то еще одно слово: conception — зачатие. Нет, я решительно отверг его, к тому же у этого слова есть и другие значения, это не главное. Неужели она беременна? Нет. Тогда, может быть, condamne a mort, corruption…[9]

Когда я взволнован, мне в голову лезут самые злосчастные, мерзкие слова. Приговоренный к смерти, развращение — эти слова пышно разрослись на корнях слова «зачатие». Я перестал искать слова. Потом с чемоданом на плече побежал. Миновав контроль, я увидел, как ветровое стекло машины Икуко Савада, блеснув в лучах утреннего солнца, неловко поворачивается в мою сторону. Серый «фольксваген», перепачканный в грязи, как собака. Постепенно ветровое стекло просвечивает, будто рассматриваешь дно реки, и сквозь него я вижу лицо Икуко Савада, еще более жалкое и некрасивое, чем обычно. Это от напряжения, она ведет машину, я понимаю, и от притаившегося в ее сердце горя. Во мне что-то жалобно застонало. Я почувствовал, что у меня не хватит духа посмотреть в глаза этой поверженной восемнадцатилетней девушке, лишенной стыда, не заботящейся о своей репутации. Я стал чересчур сентиментальным.

Не глядя на нее, я втиснул на заднее сиденье чемодан и, высоко подогнув ноги, сел рядом с Икуко и хотел уже было захлопнуть дверцу, как подбежал невзрачный, точно встрепанная птица, низкорослый мужчина с повязкой таксомоторной компании на рукаве, ухватился за ручку дверцы и, будто желая о чем-то предупредить нас, открыл свой грязный рот. Но тут Икуко Савада резко дала задний ход, мужчину отбросило в сторону, и со скоростью пятьдесят километров в час «фольксваген» ворвался в скопище машин. Я захлопнул дверцу.

Выехав на улицу, по которой ходили трамваи, Икуко повернула налево. Я стал думать об отброшенном в сторону мужчине, ругая себя и Икуко. Причинение боли такому слабому ничтожному человечку могло, конечно, помочь залечить раны в своем собственном сердце. Правда, ненадолго. Но все равно нельзя делать такого чужому человеку. Нельзя плевать на весь свет и делать такое. Даже если это и исходит от восемнадцатилетней отчаявшейся девчонки…

— Я не вылезаю из машины со вчерашнего дня. Правда, волнующая меня проблема — не car.[10] Я просто не сдержалась и сделала глупость, — сказала Икуко грустно. Девушка действительно страдала.

Наша машина, обгоняя трамваи, набитые рабочими и студентами, неслась в район Нихонбаси. Освещенные утренним солнцем дома выглядели не особенно безобразными. И машины, ехавшие рядом с нами, тоже имели свое лицо, и их тоже красило утро.

— Сначала я поехала в Иокогаму, потом в Камакура, затем вдоль моря до Фудзисава, оттуда возвратилась в Токио, промчалась по автостраде Косю, снова вернулась в Токио. Пока я носилась, машин становилось все меньше, улицы шире и удобнее, и на рассвете я неожиданно оказалась у вокзала. И, вспомнив, что как раз сегодня вы должны вернуться, поднялась на платформу.

Икуко Савада уже не говорила голосом дикторши телевидения. Она была слегка пьяна. В машине я уловил запах спиртного. Пошарив рукой под ногами, я обнаружил и бутылку шотландского виски. В ней еще оставалось примерно треть.

— Выпьем? — сказала Икуко Савада.

— Угу.

Я отхлебнул. Потом передал бутылку Икуко Савада и она, приложив ее к губам, не отрываясь, сделала несколько глотков. Я понял это по движению ее бледной, тонкой шеи, в складках кожи скопилась грязь. Откровенно говоря, мы с Икуко Савада никогда не были так близки. Зажегся зеленый свет. Задние машины сигналили нам. Я отобрал у Икуко бутылку. Пробка была сделана с большим вкусом. Один из самых выдающихся в мире способов использования металла.