Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

— У меня очень серьезные намерения, дон Ферна́. Я прошу у вас руки вашей дочери Лины.

На Рино подобный поворот событий произвел столь сильное впечатление, что он на несколько дней слег с высокой температурой. Когда жар ненадолго спадал, он впадал в беспокойство: вскакивал с кровати, в полузабытьи бросался к двери, пытаясь ее открыть, и таращил непонимающие глаза. Перепуганные Нунция и Лила тащили его обратно в постель.

Фернандо, в отличие от сына, давно догадывался об истинных намерениях Марчелло, как, впрочем, и его жена, а потому спокойно поговорил с дочерью. Он объяснил ей, что предложение Марчелло Солары важно не только для ее будущего, но и для будущего всей семьи. Сказал, что она еще ребенок и не обязана сразу говорить «да», но он как отец советует ей согласиться. Помолвка может длиться долго, и он уверен, что за это время она привыкнет к мысли о замужестве.

Лила с таким же спокойствием ответила ему, что скорее утопится в пруду, чем выйдет за Марчелло Солару. Они жутко разругались, что нисколько не повлияло на решимость Лилы.

Я от этой новости чуть в обморок не упала. Я и без того знала, что Марчелло влюблен в Лилу и готов ради нее на все, но мне в голову не приходило, что в нашем возрасте можно получить предложение руки и сердца. Лиле не исполнилось еще и пятнадцати лет, она никогда ни с кем не встречалась и даже ни разу не целовалась, и вот нате вам! Я сразу же заняла ее сторону. Замуж? За Марчелло Солару? И еще детей от него рожать? Да ни за что на свете! Я полностью поддерживала ее в той войне, что она вела против отца, и поклялась, что буду помогать ей чем смогу. Ее отец тем временем успел утратить былое спокойствие и постоянно грозился переломать ей руки-ноги, если она не согласится на такую выгодную партию — ради ее же блага.

Но я не смогла выполнить свое обещание. В середине июля случилось кое-что, что я должна была предвидеть, но что застигло меня врасплох. Однажды вечером, когда я вернулась домой после традиционной прогулки с Лилой, во время которой мы обсуждали, как ей выпутаться из истории с помолвкой, дверь мне открыла младшая сестра Элиза; она взволнованным шепотом сказала, что у нас в столовой сидит учительница Оливьеро и о чем-то говорит с нашей матерью.

Я робко заглянула в столовую.

— Учительница Оливьеро говорит, что тебе надо отдохнуть, — недовольно пробурчала мать. — Вроде как ты очень устала.

Я с недоумением посмотрела на синьору Оливьеро: судя по ее бескровному одутловатому лицу, в отдыхе нуждалась она.

— Я вчера получила письмо от сестры, — сказала она. — Все в порядке, тебе можно ехать на Искью. Поживешь у нее до конца августа. Она с удовольствием тебя примет, особенно если ты согласишься немного помочь ей по дому.

Она говорила со мной таким тоном, будто настоящей матерью была мне она, а моя родная мать, косоглазая хромоножка, в силу своей неполноценности вообще не заслуживала внимания. Мало того, сообщив, что хотела, она проторчала у нас еще целый час — показывала мне книги, которые принесла с собой, объясняла, что я должна прочитать в первую очередь, и напоминала, чтобы я их обернула и не вздумала загибать страницы, а в конце лета вернула в целости и сохранности. Мать стоически терпела ее присутствие. Из-за косящего глаза она казалась рассеянной, но я знала, что она внимательно слушает, что говорит учительница. И стоило той уйти, небрежно простившись с ней и ни слова не бросив моей сестре, которая этого ждала, как мать взорвалась. В бешенстве от унижения, которому, как она считала, подверглась по моей вине, она заорала:

— Синьорине нужно отдохнуть! Синьорина перетрудилась! А ну марш на кухню, ужин готовить! Сию минуту, пока я тебе не врезала как следует!

Тем не менее спустя два дня, спешно сшив мне по неизвестно где добытой выкройке купальник, для чего ей пришлось меня обмерить, она сама проводила меня на паром. Пока мы добирались до порта, покупали билет и ждали посадки, она замучила меня советами. Больше всего ее пугала переправа. «Хоть бы шторма не было», — повторяла она как заклинание и вспоминала, как в детстве, года в три или четыре, каждый день возила меня в Корольо на море лечить катар — вода была теплая, и там я научилась плавать. Но я все забыла — и Корольо, и море, и даже то, что умею плавать. Она сердито буркнула, что, если я утону, не она будет в этом виновата: никто не скажет, что она плохо обо мне заботилась. Еще она говорила, чтобы я не смела далеко заплывать, даже в штиль, а уж если на море будет волнение и на пляже вывесят красный флаг, чтоб вообще сидела дома. «И самое главное, — заключила она, — заруби себе на носу: на полный желудок и во время месячных в воду ни ногой!» Перед самым отплытием она нашла старого матроса и попросила, чтобы присмотрел за мной. Когда паром отошел от пирса, я испытала страх и счастье одновременно. Я впервые в жизни покидала дом, я отправлялась в морское путешествие. Крупная фигура матери отдалялась все больше, а вместе с ней от меня уплывал и весь наш квартал. И Лила.

На Искье я расцвела. Двоюродную сестру учительницы звали Нелла Инкардо, она жила в Барано. Я добралась туда на рейсовом автобусе и легко нашла нужный дом. Нелла оказалась высокой, приветливой, веселой и разговорчивой. Она была не замужем. Комнаты она сдавала отдыхающим, а сама размещалась в кладовке и на кухне. Меня она устроила спать на кухне. По вечерам я сооружала себе постель, а утром ее убирала — снова сдвигала столы и прятала матрас. Как выяснилось, у меня будут определенные обязанности: вставать в шесть тридцать, готовить завтрак для Неллы и ее гостей — когда я приехала, у нее жила английская пара с двумя детьми, — накрывать на стол к ужину и мыть посуду. В остальное время я была свободна. Я могла читать, сидя на террасе с видом на море, или идти гулять по белой улице, круто спускавшейся вниз к длинному-длинному темно-серому пляжу Маронти.

Поначалу ужасы, внушенные матерью, и уверенность в недостатках собственной фигуры заставляли меня постоянно торчать на террасе, полностью одетой. Я каждый день писала Лиле: задавала вопросы, шутила и, не жалея восклицательных знаков, описывала остров. Но однажды утром Нелла подняла меня на смех: «Что это ты тут делаешь? А ну надевай купальник!» Я так и сделала, а она расхохоталась: мой купальник показался ей старушечьим. Она сшила мне другой, по ее мнению модный, — красивого синего цвета, с глубоким вырезом на груди, тесно обтягивающий зад. Она одобрила, как он на мне сидит, и сказала, чтобы я шла на море: «Хватит сидеть на террасе!»

На следующий день, раздираемая страхом и сильнейшим любопытством, я с полотенцем и книгой в руках отправилась в сторону Маронти. Дорога показалась мне очень длинной, и по пути я не встретила ни одного человека. Пустынный пляж тянулся бесконечно, под ногами шуршал зернистый песок. Пахло морем, о берег с глухим монотонным шумом бились волны.

Я долго стояла и смотрела на эту огромную массу воды. Потом села на полотенце, сомневаясь, правильно ли я все делаю. Наконец снова встала и зашла в воду по щиколотку. Как я могла, живя в Неаполе, ни разу в жизни даже не подумать о том, чтобы искупаться в море? А ведь дело обстояло именно так. Я сделала несколько осторожных шагов: вода поднялась до колен, потом до бедер. Затем я оступилась и упала в воду. Я запаниковала, засуетилась, хлебнула воды, но вынырнула на поверхность и отдышалась. Я поняла, что у меня действительно получается двигать ногами и руками так, чтобы держаться на воде. Все-таки я умела плавать. Значит, мать и правда возила меня в детстве на море, и, пока она принимала песочные ванны, я действительно научилась плавать. На мгновение я увидела, как она, молодая, не такая измотанная, сидит на черном пляже под полуденным солнцем, в белом купальнике в цветочек, по колено зарыв свою больную ногу в обжигающий песок.

Морская вода и солнце быстро убрали с лица следы воспаления и прыщи. Я обгорела, почернела. Я ждала писем от Лилы — мы обещали писать друг другу, — но их не было. С семейством, гостившим у Неллы, я упражнялась в английском. Поняв, что мне нравится учиться, они прониклись ко мне симпатией и общались со мной все чаще. Я заметно продвинулась в английском. Нелла пребывала в неизменно веселом настроении, поддерживала меня, и я взяла на себя роль переводчика. Она не упускала случая меня похвалить и баловала огромными порциями всевозможной еды, а готовила она прекрасно. Она говорила, что приехала я никакая, а теперь, благодаря ее заботам, прекрасно выгляжу.

В общем, последние десять дней июля подарили мне ощущение полного блаженства, прежде незнакомое. Я в первый раз испытала то, что потом часто повторялось в моей жизни, — радость новизны. Мне нравилось все: вставать по утрам, готовить завтрак, убирать со стола, гулять по Барано — в гору и под гору, — бродить по пляжу Маронти, читать, растянувшись на солнце, окунаться в воду, снова читать. Я не скучала ни по отцу, ни по братьям, ни по матери, ни по своему кварталу, ни по скверу. Мне не хватало только Лилы — Лилы, которая не отвечала на мои письма. Я боялась, что в мое отсутствие с ней что-нибудь случится — плохое или хорошее. Это был давний страх, который никогда меня не покидал; я боялась, что, упустив из виду кусочки ее жизни, потеряю и главную силу собственной жизни. То, что она мне не писала, только усиливало этот страх. Старательно расписывая радости каникул на Искье, я не могла отделаться от ощущения, что мое многословие и ее молчание доказывают одно: моя изумительная жизнь настолько бедна событиями, что у меня остается масса времени писать ей каждый день, тогда как она живет суровой и мрачной, но полной жизнью.