Призраки оставляют следы - Вячеслав Павлович Белоусов

тосты те коварные звучали всё чаще и чаще. Уже будили прикорнувших. Не удержался и Леонид. Затем проводы… Обнявшись с прозаиком, они проснулись рано утром от настойчивого стука в дверь, хотя её никто никогда не запирал: поэт рад любому гостю.

Помочив два пальца под холодной струйкой на кухне и осенив веки, Леонид узрел, что стучавший уже ожидает на пороге. Гость был не к месту, а главное – в форме, и чем больше поэт к нему приглядывался, тем больше узнавал в нём участкового инспектора старшего лейтенанта милиции Николая Альбетова. Как же забыть такого, если знаком он был Леониду по первым стишкам, которые тот писал несравненной Груне в далёком рыбацком селе? Всю путину оттаранил с ловцами, невода днём тянул, а вечерами с Груней целовался у костра да строчки ловил прямо из воздуха и в блокнотик свой заносил. Там и свела Чашешникова судьба с участковым, которому по должности знать всех положено. Трудно сказать, что запало в душу больше – сети, полные рыбы, грубый и бесхитростный приют ловцов и их юмор, или горячие ночи с Груней? Только кончилось всё однажды, укатил Леонид в Игарку, там всё и смылось новыми впечатлениями. А теперь вот вспыхнуло и запылало вместе с заявившимся участковым. Всё воскресло, ударило, закружило голову пуще вчерашнего хмеля. Так, почти не соображая, не разобравшись толком, в чём дело, с больной головой, побрёл Леонид вслед за участковым, бухнулся в люльку милицейского мотоцикла и забылся, а очнулся, обдуваемый свежим ветром уже на паромной переправе, когда встрепенул его нахальным гудком вертлявый баркасик, дёрнувший посудину от берега. Тут же и участковый потеребил за плечо, окончательно приводя в чувство и сунув под нос из планшетки сложенную бумагу – читай!

Буквы прыгали перед глазами, выписывая причудливые пируэты, но испуг перебил похмельный синдром. Только большие буквы улавливал он, те, что чернели сверху: «постановление о приводе». Затем осилил прочитать внизу подпись: «Следователь милиции Дерюшкин».

– Что же это, Николай Алексеевич? – выкатил глаза на участкового. – Объяснить можешь? Куда везёшь? За что?

– Эх, Леонид, Леонид, – полез за сигаретами тот и присел боком на мотоцикл. – А ведь вёл я с тобой разъяснительную работу. Беседовали мы не раз. Забыл?

– С Груней что случилось? – взмолился Чашешников и попросил закурить, больше за собой он вины не чувствовал.

– За большими рублями укатил, а бабу с ребёнком бросил? – хмуро перебил его старший лейтенант и протянул пачку. – Стихи строчишь, а про дитё забыл!

II

Альбетов, конечно, был не Николаем Алексеевичем, а обычным Назимом, но в районе переделали его на русский лад, чему он сам не противился. С казахами общался на родном, с русскими – на русском, а на свадьбах, куда его старался пригласить каждый, растягивал мехи забористой татарской гармошки и выдавал такие припевки, что в Казани могли позавидовать.

Закурили ещё по одной, участковый заглушил мотоцикл.

– Ребёнок-то не мой! – сетовал Чашешников. – Я с ней сошёлся, он уже был. Но Груня держала его у матери в городе, от отца-выпивохи прятала. Я, конечно, усыновил, когда сошлись и поженились, но его почти не видел. Учился он. С собой её звал в Игарку, да разве она поедет?

– Не мог уговорить! – возмущался участковый. – А кому стихи писал?

– Что сейчас об этом? Любил…

– Дитё-то забыл?

– Заладил. За столько времени и не такое из головы выветрилось, хотя Груня до сих пор снится. Не случилось чего?

– Жива. Замуж собралась.

– Вот как! А я при чём?

– Влипла баба.

– Развод дать?

– Стал бы я этим заниматься!

– Так отчего же влипла?

– Моложе мужика подцепила, а тот на шею ей сел и теперь гонять начал – требует упечь тебя в тюрьму за злостный неплатёж алиментов на пацана.

Чашешников, не понимая, ткнулся к хмурому лицу милиционера.

– По закону он прав. Ты, Леонид, гонорары имеешь? Он, пройдоха, про твоё занятие пронюхал, книжечками твоими разжился в городе, подсчитал тиражи-миражи и обмер от кучи денег. Чего уж твоему пацану, что ему достанется, но?..

– Ничего не пойму…

– Уголовное дело на тебя завели, Леонид. Подала она заявление в милицию под его давлением. Объявили тебя в розыск.

– Выходит, арестовал ты меня, Николай Алексеевич?

– Пока привод осуществляю. Он ведь, стервец, проведал, где ты проживаешь и её в райотдел ехать заставил.

– А она, я понимаю, тоже согласна?

– А куда бабе деться? У меня ревела в кабинете, а от заявления не отказывается. Говорит, ничего поделать с собой не может.

– Выходит, преступник я?

– Не мне решать. Злостное уклонение от уплаты алиментов на воспитание ребенка – статья уголовная, предусматривает и лишение свободы.

– Тюрьму!

– А вы что думали, Леонид Никанорович, – не удержался от горькой иронии участковый. – Ваш ребёнок не ваш, значения теперь не имеет, вы его усыновили.

Поэт вздрогнул и поёжился, Альбетов начал обращаться к нему на «вы», значит, запахло жареным.

– И посадить могут?

– И посадить… тьфу ты! Под арест прокурор может взять. Вот привезу, сдам в дежурку, там прокурор решать будет.

– Погуляли… – вспомнил про банкет Чашешников, и горькие мысли завладели и без того больной головой.

– Если хотя бы не бегал… – закурил вторую сигарету Альбетов и протянул пачку поэту. – Ты зачем скрывался-то?

– И не собирался, – с печалью отвёл он его руку. – На лесоповал укатил. За темой. Новую книжку сделал. Там, Николай Алексеевич, привольно. Душа поёт!..

– Запоёшь теперь, – перебил тот сердито. – Затаскает тебя пройдоха этот.

– Я и не думал, что Груня искать станет… Я ей письмо из города послал перед отъездом. С собой звал. Санька-то, сын, у тёщи воспитывался. Как старушка, кстати? Жива?

– Схоронили Веру Павловну, пацан теперь к матери переехал. Может, поэтому и злобствует молодой жених.

После этих слов Чашешников потянулся к нему за сигаретой:

– Что же делать, Николай Алексеевич?

– Следователю расскажешь, что не знал, – буркнул тот. – Попроси, чтобы письмо твоё Аграфена отыскала. А если деньги есть, отдай всё, не считая, они и отстанут.

– Если б были… – загоревал поэт.

Несмотря на ранний час, в районном отделе милиции было полно народа. Участковый сдал Чашешникова дежурному Тихонову вместе с постановлением, Леонид расписался трясущимися руками в указанном месте. Капитан Тихонов завёл Чашешникова за стойку, где обитали на просторной лавке два мелких хулигана и забулдыга с подбитым глазом. К обеду народ схлынул, и поэт, проникшись доверием к миролюбивому дежурному, попросил у него сигарету и разрешения выйти на свежий воздух. Тот без гонора угостил куревом, кивнув на крыльцо. Леонид приободрился: раз так обходятся, может, и проскочит он…

Мимо пробежал полураздетый