Слепой. Один в темноте - Андрей Воронин

могущественному Александру Вронскому за этот пропитанный алкоголем кусок навоза, но на всякий случай поставил галочку и напротив его фамилии.

Покончив с покойниками, которые то ли были жертвами Вронского, то ли не были, Глеб устало откинулся на спинку кресла, слил в чашку остаток остывшего кофе из колбы и закурил новую сигарету. Что-то в только что изученных документах беспокоило его, и это «что-то» не имело ни малейшего отношения к подозрениям в адрес Александра Леонидовича Вронского. Какая-то ускользнувшая от внимания деталь царапала подсознание, и Глеб, как ни бился, не мог понять, что это было.

Звонок мобильного телефона прервал его бесплодные размышления. Глеб проглотил холодную кофейную горечь, затянулся сигаретой и взял трубку. Сумерки за окном давно превратились в ночь, между планками жалюзи мерцала, дружески подмигивая ему, одинокая звезда, у которой хватило сил пробиться через электрическое зарево, мутным световым куполом накрывшее гигантский мегаполис.

– Чем занимаешься? – мигом разрушив еще не успевший толком родиться романтический настрой, послышался в трубке голос генерала Потапчука.

– Ищу жемчуг в навозной куче, – доложил Сиверов.

– И как успехи?

– Выяснил, что жемчуг не входит в ежедневный рацион свиней и крупного рогатого скота.

– А если без аллегорий?

– Если без аллегорий, то изучаю личные связи известного вам господина на предмет выяснения мотивов для личной мести.

Потапчук негромко покашлял, и в этом деликатном, в сторонку, кашле Глеб явственно различил неодобрение.

– По-моему, пустая затея, – озвучил свое мнение генерал.

– По-моему, тоже, – согласился Глеб. – Но эта версия все равно нуждается в проработке. А вдруг она верна?

– Ну-ну, – скептически произнес Федор Филиппович.

– А как ваши успехи? – спросил Глеб, вовремя вспомнивший, что нападение – лучшая форма защиты.

– Примерно так же, – подтверждая его догадку, признался генерал. – То есть никак. Я установил за нашим приятелем круглосуточное наблюдение.

– И?..

– И ничего. Никаких серых «девяток», вообще ничего, что хотя бы отдаленно напоминало слежку. Либо твой соперник по автомобильным гонкам уже узнал все, что ему было нужно, либо ты его спугнул.

– Либо он стал вести себя осторожнее, и ваша наружка его просто не видит, – предложил свой вариант Глеб.

– Ну-ну, – уже другим, строгим голосом повторил Потапчук. – Я своих людей не в детских яслях набираю!

– Я в курсе, – кротко произнес Сиверов, имевший некоторый опыт общения с теми, кого Федор Филиппович назвал «своими людьми», и оставшийся не лучшего мнения об их профессиональных навыках и умственных способностях.

– Ладно, – проворчал генерал, – продолжай свои изыскания. В конце концов, время работает на нас.

Он еще что-то говорил – кажется, прощался в свойственной ему ворчливо-язвительной манере, – но Глеб вдруг перестал его слышать. Он сидел, уставившись неподвижным взглядом в экран, и видел на нем всего одно слово – то самое, что перед звонком Федора Филипповича не давало ему покоя, тревожа, как засевшая прямо в мозгу заноза.

Потом он очнулся. Прижатая к уху трубка давно замолчала, на дисплее не было ничего, кроме дежурной заставки – разговор кончился, и генерал прервал соединение. Осознав это, Глеб отложил трубку на край стола, придвинул к себе исчирканный сделанными вкривь и вкось непонятными для постороннего заметками листок бумаги, взял шариковую ручку и написал слово, случайно бросившееся ему в глаза во время разговора с Потапчуком. Потом обвел его кривым небрежным овалом, заключив в некое подобие рамки, и, подумав секунду, пририсовал рядом три вопросительных знака.

Это слово было «педофилия». Утонувший в Красном море Валиев в ней подозревался и вышел сухим из воды только благодаря стараниям адвоката Фарино, а угодивший под электричку Зайцев, до которого Фарино и Вронскому явно не было дела, отсидел пять лет по тому же обвинению. Два из трех – недурно для начала, разве нет? Это могло оказаться простым совпадением, но тут явно было о чем подумать.

Глава 7

Марк Анатольевич Фарино, как созданный воображением обкурившегося коноплей художника-абстракциониста нелепый маятник, раскачивался над сверкающей гирляндами электрических огней пропастью. С этой высоты ночная Москва являла собой воистину захватывающее, незабываемое зрелище, которым Марк Анатольевич, увы, не мог насладиться в силу крайне неблагоприятных для него обстоятельств.

У него болела разбитая щека, болели голени; босые ступни заледенели на холодном ветру, который зло рвал одежду, добираясь до тела и прохватывая до костей с такой легкостью, словно Марк Анатольевич и вовсе не был одет. Жесткий, будто деревянный, монтажный пояс все сильнее врезался в тело под мышками; Фарино попытался, цепляясь руками за веревку, подтянуться повыше, чтобы хоть немного ослабить давление, но из этого ничего не вышло: прожив полвека, он так и научился как следует владеть своим телом. Гимнастика, не говоря уже об акробатике, всегда была за пределами его понимания. Кучерявый и толстый еврейский увалень, он был ни на что не годен в кулачной драке, зато с детства умел буквально парой метких, не в бровь, а в глаз замечаний стереть в порошок, смешать с грязью и выставить на осмеяние любого оппонента. В отрочестве эта способность неизменно приносила обильный урожай всевозможных неприятностей, зато потом именно она дала Марку Анатольевичу все, что он имел сейчас. В том числе, наверное, и вот эту веревку, и кажущуюся бездонной пропасть под ногами, в которую его, похоже, намеревались сбросить…

Не умея хотя бы раз подтянуться на перекладине или просто дать кому-нибудь в морду, своим серым веществом Марк Фарино всегда владел в совершенстве и управлял им с такой же легкостью, с какой цирковой акробат делает стойку на руках. Сейчас его тренированный мозг работал со скоростью оборонного суперкомпьютера, просчитывающего варианты нанесения превентивного ядерного удара, но выдаваемые им результаты пока были не совсем внятными и абсолютно неутешительными.

Ясно было, что он влип в неприятности, и еще яснее было, что неприятности эти ему организовал кто-то, прекрасно осведомленный об его предосудительной слабости к не достигшим половой зрелости подросткам мужского пола. Самый простой и предпочтительный во всех смыслах вариант сводился к тому, что сутенер Гена, прибыв по вызову и убедившись, что имеет дело с действительно богатым, да вдобавок еще и одиноким человеком, поддался искушению и взял его в заложники с целью получения денежного выкупа. В этом случае проблема решалась в два