Стефан Цвейг - Сергей Романович Федякин

в письмах, восторгаясь и личными качествами молодого венского поэта, и, главное, его способностями как переводчика. Брюсов, увлекшись творчеством Верхарна еще в 1890-е годы, охотно переводил его произведения на русский язык и просто не мог не обратить внимания на венского поэта-переводчика, продвигавшего в Германии могучий талант Верхарна. В одном из первых номеров «Весов» (№ 4 за 1904 год) он помещает краткую аннотацию статьи Цвейга о Верхарне, напечатанную в «Das literarische Echo».

Интересное совпадение: одновременно с Верхарном Брюсову о Цвейге рассказал Максимилиан Шик. В сентябре 1903 года он писал: «Zweig очень одаренный юноша. Он издал два года тому назад книгу стихов “Серебряные струны”, кроме того – том переводов Бодлера и том переводов Верлена. Я с ним знаком лишь на бумаге, так как благодаря общим друзьям начал переписываться с ним. Он живет в Вене. Зимой он будет здесь, и тогда я познакомлюсь с ним». Спустя два месяца, 16 ноября 1903 года, Шик снова вспоминает о Цвейге и пишет Брюсову: «Мой друг, молодой венский поэт Stefan Zweig, который кроме сборника своих стихов уже издал перевод Бодлера и Верлена. Пробу его переводов я Вам недавно прислал».

Поток комплиментов в адрес Цвейга в письмах от Верхарна из Фландрии и Шика из Германии «растопил» сердце Брюсова настолько, что по выходе в Лейпциге «Ранних венков» Валерий Яковлевич поручил В. Гофману{155} написать подробную статью о книге. Приводим рецензию Гофмана без сокращений и даже в дореформенной орфографии, в какой она и была опубликована в № 9 журнала «Весы» за 1907 год:

«Новая книга Стефана Цвейга – весьма современная книга. Молодой поэтъ воспринялъ все созданное и добытое лучшими поэтами современности; онъ какъ бы впиталъ въ себя и Гофмансталя, и Рильке, и Роденбаха, и Мэтерлинка. И при этомъ онъ менѣе всего безличный подражатель, отражающiй откровенiя чужой души, присваивающiй себѣ формы, въ которыхъ нашла возможнымъ объектироваться душа другихъ поэтовъ. Чувствуется лишь, что онъ явился послѣ такихъ-то и такихъ-то поэтовъ, что ихъ отданная мiру и жертвенно распластанная въ немъ душа коснулась и его нѣкоторыми изъ своихъ пѣвучих воплощенiй. Ему близки и доступны, даже какъ бы стали основной формой его мышленiя и творчества – глубочайшiя идеи критико-мистической философiи, нѣкоторымъ положенiямъ которой служит такимъ блестящимъ подтвержденiемъ современная поэзiя. И все это радуетъ, какъ красивый примѣръ культурной преемственности, дающей вѣру, что, быть может, не все бесцѣльно, не все пропадаетъ.

Цвейгъ не принадлежитъ къ поэтамъ, проламывающимъ новые пути, врывающимся въ новыя сферы. По своей сущности онъ – поэтъ-завершитель, поэтъ, подтверждающiй добытое другими. Отсюда эта тишина и успокоенность его поэзiи, которая вся подернута вѣянiем чего-то мелодично-печальнаго и проникновенно-нѣжнаго… Поэзiя Цвейга символична въ лучшемъ и общемъ смыслѣ слова, символична какъ всякое искусство. Поэтъ умѣет писать о вечерахъ и женскихъ рукахъ, какъ Роденбахъ, и о дѣвушкахъ, какъ Рильке. Поэтъ много видѣлъ, и душа его сумѣла вмѣстить видѣнное, служа прекрасной скрипкой, на которой играет свои тихiя мелодiи – Брюгге и ликующiя симфонiи воды и солнца – Венецiя. Цвейгъ не описываетъ природу: онъ даетъ ей проявиться въ красотѣ – черезъ свою душу.

Поэтъ хорошо владѣетъ разнообразными и утонченными размѣрами, изъ которыхъ иные очень близки размѣрамъ нашего Бальмонта. Вообще успехи его въ техникѣ стиха со времени первой его книги (Silberne Saiten 1901) весьма значительны, что отмѣчается многими нѣмецкими журналами.

Кромѣ небольшихъ лирическихъ стихотворенiй, въ книгѣ помѣщены двѣ поэмы. Первая, интересная, хотя и не совсѣмъ цѣльно выдержанная – Der Verfuhrer (Соблазнитель) – даетъ еще разъ вѣчный образъ Донъ-Жуана. Трагическаго соблазнителя мучитъ безумная жажда, его терзаетъ мысль, что существуетъ еще много невидѣнныхъ имъ городовъ, гдѣ тоже должны быть нѣжныя женщины, съ колеблющейся походкой, и пламенныя женщины, изнемогающiя отъ сновидѣнiй, и дѣвушки-дѣти, вечернюю пѣсню которыхъ внезапно омрачаетъ первая, еще совсѣмъ чужая имъ мысль о любви. И всѣ эти женщины не видали и не любили его, а многiя изъ нихъ отдаются другимъ мужчинамъ. Онъ хотѣлъ бы весь мiръ обнять какъ женщину.

Еще менѣе выдержана “Долина скорби” (“Das Tal der Trauer”), написанная въ формѣ эпизода изъ Дантовскаго Ада (терцинами), причемъ проводникомъ является самъ Данте».

* * *

Свою поэму «Долина скорби» («Das Tal der Trauer») объемом в 67 терцин Цвейг сначала отправил на публикацию в «Neuen Freien Presse» и только потом уже включил в сборник «Ранние венки». Основной мотив поэмы восходит к двадцать третьей главе книги того же Данте «Новая жизнь» – к той части, где больной поэт в бреду заблуждений своей фантазии слышит от незнакомых ему женщин, что он умер. Вот как это описано у самого великого флорентийца: «Умножая вздохи, я произнес про себя: “Неизбежно, что когда-нибудь умрет и благороднейшая Беатриче”. И столь великое охватило меня смущение, что я закрыл глаза и начал бредить, как человек, охваченный умопомрачением, и предался весь фантазии. В начале этого заблуждения моей фантазии передо мной явились простоволосые женщины, мне говорящие: “Ты умер”. Так начала блуждать фантазия моя, и я не знал, где я находился. И мне казалось, что я вижу женщин со спутанными волосами, рыдающих на многих путях, чудесно скорбных; и мне казалось, что я вижу, как померкло солнце, так что по цвету звезд я мог предположить, что они рыдают. И мне казалось, что летящие в воздухе птицы падают мертвыми и что началось великое землетрясение».

С текстом поэмы Цвейга «Долина скорби» читатель может ознакомиться на сайте немецкой поэзии www.gedichte.xbib.de и там же прочитать многие другие поэтические произведения, о которых мы не упоминаем. Что касается поэмы «Соблазнитель», о которой столь подробно говорит рецензент Гофман и четверостишие из которой приведено в качестве эпиграфа к данной главе, то ее текст первый и пока единственный раз был переведен и напечатан на русском языке в книге Натальи Боголюбовой.

В данном издании поэма «Соблазнитель» приводится с сокращениями:

…Время я мерю единственной мерою,

Дни и поступки сверяю по ним.

Прожит впустую мой день и без веры,

Если я женщиной не был любим.

…Надвое жизнь раскололась давно,

Суровое рвется ее полотно.

Я только прохожий и гость иногда,

Кого я желал, те ушли навсегда.

А день, коим я дорожил,

Поблек, отсиял и не мил.

…Я теми дышу, кого я побеждал,

Тысячекратно их силы впитал.

Душа моя света чужого полна,

В огне неизбывном не гаснет она.

…Я б всеми владел, целовал бы устами,

Я жизнь расточал бы, как женщину – пламя.

К горячей душе бы ее приковал

И в страстном объятье ее укрывал.