Красный Петушок - М. Сэблетт

Через час мы опять двинулись на юг. Наши пленники шли впереди нас и тащили наши тяжести, не совсем добродушно настроенные. Олень, по обыкновению, находился впереди; Мартин пристально смотрел на море, отыскивая обломки разбитых французских судов. Наконец, у длинной песчаной косы, на расстоянии выстрела от берега мы увидели обломки «Тринити».

Во время отлива мы подошли к этим обломкам, не замочив ног; лодок на палубе не было видно, но Меллон разыскал в трюме шлюпку, над которой, очевидно, работал судовой плотник. Нужно было добавить еще только несколько досок, оснастить и осмолить ее, и она была годна для плавания. К наступлению ночи это все было сделано, оставалась самая трудная для нас работа — снять ее с палубы и спустить на воду. Большую часть следующего дня наши пленные и мы сами усиленно работали над этим, и, когда солнце село, мы спустили лодку.

На следующее утро мы пустились в море.

Угрюмые испанцы гребли. Мартин сидел на корме лицом к ним с обнаженной шпагой на коленях, а Мария, я и Меллон сидели на носу. Я всячески старался устроить Марию поудобнее, расположив все наше скудное имущество, могущее ей чем-нибудь быть полезным, вокруг нее; я надеялся, что наше путешествие не будет долго продолжаться. Мы распрощались с Оленем, который возвращался в свою деревню; Мартин подарил ему мушкет и много военных припасов. Мария была очень огорчена расставанием с ним, так же, как и все мы. Медленно двигаясь на восток по спокойному, как мельничный пруд, морю, мы долго еще видели его темную фигуру на берегу. Наконец он сделал нам прощальный жест рукой, повернулся и скрылся в глубине леса.

Когда солнце поднялось выше, прозрачное море превратилось в лист блестящей меди, и с поверхности его поднялась невыносимая жара. Пот градом струился с нас, не было и дуновения ветерка, чтобы охладить нестерпимый жар. Мы часто прибегали к небольшой бочке с водой, взятой нами на «Тринити», и к концу дня я с ужасом увидел, что воды осталось очень мало. А земли все не было видно. Мартин направлял лодку наугад, разыскивая острова, которые он заметил, когда мы пришли впервые в Новый Свет; но наступило уже и второе утро, а мы ничего не видели на огромном морском пространстве — ни земли, ни судов!

К полудню запас воды истощился, и мы испытали первые муки жажды. Испанцы, с трудом работавшие веслами, стали роптать, бормоча что-то для меня непонятное. Лицо Мартина с каждым часом становилось мрачнее; он наблюдал за нашими пленными с блеском в глазах, ничего хорошего им не обещавшим. Мария была в лучшем состоянии, чем все остальные, потому что к ее порции воды я прибавил большую часть моей. От тяжелой работы и мучившей их жажды испанцы пришли в ярость. Один из них, самый большой, и, без сомнения, сильный и храбрый человек потребовал от Мартина воды.

— Мы должны получить воду! — кричал он.

— Греби, собака! — сказал Мартин. — Или я накормлю тобою рыб!

Его глаза блестели яростью, и в достоверности его слов нельзя было сомневаться.

С выражением ненависти в глазах испанцы снова взялись за весла.

Еще день двигались мы по расплавленной меди тихого моря — двигались, сами не зная куда. Губы наши почернели; языки распухли, с большими усилиями мы могли говорить; тела перестали выделять испарину в этом палящем зное; кожа была так воспалена и чувствительна к лучам безжалостного солнца, что мы находились в постоянной агонии. Три или четыре черных, с плавниками, похожими на паруса, рыбы беспрерывно следовали за нашей лодкой. Меллон, указывая на них, покачал головой.

— Верный признак смерти, говорят матросы, — сказал он глухим голосом.

Утром четвертого дня один из испанцев вскочил на ноги и бросился в воду. Рыбы исчезли, пузыри показались на поверхности воды; мгновенно вода окрасилась в красный цвет.

С каждой минутой Мария слабела. Ужас охватывал меня, когда я замечал, как угасал свет в дорогие глазах, как уходила жизнь из ее измученного тела. Я стоял лицом к лицу с жестокой перспективой потерять Марию. Напрасно я уговаривал себя, что надо быть спокойнее; я хватался за бочку из-под воды, но в ней не было ни единой капли.

Я держал горячую руку Марии в своей.

— Как вы себя чувствуете, моя любимая? — спрашивал я ее со страхом.

— Я больше не могу переносить такие страдания! — шептала она. — Мне страшно оставить вас, Блэз… никогда не видеть вас больше… больше не жить…

— Но вы будете жить! — воскликнул я. — Вы должны жить, чтобы любить меня! Я не дам вам уйти.

— Я люблю вас, Блэз! — зашептала она опять. — Никого, кроме вас…

Я взял ее лицо, похудевшее и измученное страданиями, в свои руки; долго смотрел в ее милые глаза и одно мгновение пил из чаши счастья; но скоро я пришел в отчаяние, видя, что наступает конец. Я взял ее на руки и крепко прижал к сердцу, с дикой и глупой мыслью защитить ее от смерти, витавшей над нею.

Она скоро потеряла сознание. Я умолял ее сказать мне что-нибудь, но не было никаких признаков, что она слышит меня. Я был беспомощен, совершенно беспомощен. Не видать было судов на море, не было туч, обещающих дождь, — нигде никакой помощи! Отчаянье овладело мною; я возненавидел жестокое море и пылающее солнце, убивших мою любимую. С каждым часом силы оставляли меня, тело мое корчилось от ужасной жары, мои внутренности были охвачены острой болью, как будто чья-то гигантская рука рвала их на части. Мартин сидел на корме, как стальное изваяние, со страшно похудевшим лицом, с глазами, блестевшими, как огонь, из впадин под нахмуренными бровями. Наполненные кровью, с красными кругами, устремленные на сидевших впереди трех испанцев, они были ужасны; казалось, что только они еще и жили в нем.

После полудня испанец, требовавший от Мартина воду, вдруг поднялся с веслом в руках и замахнулся им, но раньше чем он мог ударить, Меллон быстро вскочил и вырвал у него весло из рук. Одно мгновение он стоял черным пятном на фоне безоблачного неба.

— Итак, прощайте, мои друзья, прощайте! — сказал Меллон спокойно. Затем он бросился на испанца, обвив его своими худыми руками. Последний боролся изо всех сил, но вырваться не мог, и они оба свалились в воду.

— Дьявол! — закричал испанец.

Они больше не показывались.

После этого я стал терять сознание; помню только, что жизнь еще теплилась в неподвижном теле Марии. Режущая боль внутри меня все увеличивалась, я жил в мире страданий, все предметы стали неясны, я только видел ужасные глаза Мартина: они делались все больше и больше… громадные… красные, безжалостные… Затем наступил блаженный мрак.

Глава XXII

Испанские сокровища

Первое, что я услышал, придя в себя, был шум голосов, раздававшийся из темноты, как будто издалека; язык, на котором велся разговор, был для меня чужой, но я знал, что это — английский. Затем я услышал громкое командование, всплеск воды, скрип тимберсов. Открыв глаза, я увидел, что нахожусь в каюте; возле меня сидели двое: один — низенький, очень толстый — потом я узнал, что это был судовой врач; второй — высокий, хорошо сложенный, румяный, с коротко остриженными светлыми волосами и бородкой — капитан Феннер с судна «Виктория». Последний, увидев, что я очнулся, обратился ко мне на плохом французском языке: