Суть дела - Грэм Грин

И Скоби снова увидел этот мутный молящий взгляд, ожидавший и в сушь и в дожди чего-то, что никогда не случается. Не попробовать ли переложить свою ношу на эти плечи? — подумал он; не сказать ли ему, что я люблю двух женщин, что я не знаю, как мне быть? Но какой толк? Я знаю все ответы не хуже его самого. Надо спасать свою душу, не заботясь о других, а на это я не способен и никогда не буду способен. Спасительное слово нужно было не Скоби, а священнику, и Скоби не мог его подсказать.

— Я не из тех, кто попадает в беду, отец мой. Я скучный пожилой человек.

И, отведя глаза в сторону, чтобы не видеть чужого горя, он слышал, как тоскливо бубнит отец Ранк: «Ох-хо-хо».

По дороге к дому начальника полиции Скоби заглянул к себе на службу. В блокноте у него на столе было написано карандашом: «Я к вам заходил. Ничего существенного. Уилсон». Это показалось ему странным: он не видел Уилсона несколько недель, и если для этого посещения не было серьезного повода, зачем о нем сообщать? Он полез в стол за сигаретами и сразу заметил какой-то непорядок; он посмотрел внимательней: не хватало химического карандаша. Очевидно, Уилсон взял карандаш, чтобы написать записку, и забыл положить его обратно. Но зачем все-таки понадобилась записка?

В дежурной комнате сержант сообщил:

— К вам приходил мистер Уилсон.

— Да, он оставил записку.

Так вот оно что, подумал Скоби: я бы все равно узнал о том, что он был, и Уилсон решил, что лучше сказать мне об этом самому. Он вернулся в кабинет и снова осмотрел стол. Ему показалось, что папка не на месте, но он мог ошибиться. Он открыл ящик — там нет ничего интересного для кого бы то ни было. Ему бросились в глаза только разорванные четки — их давно следовало перенизать. Он вынул их из ящика и положил в карман.

— Виски? — спросил начальник полиции.

— Спасибо, — сказал Скоби, протягивая ему бокал. — Вы-то мне доверяете?

— Да.

— Скажите, я один тут не знаю, кто такой Уилсон?

Начальник полиции откинулся в кресле и благодушно улыбнулся.

— Официально в курсе только я и управляющий отделением Объединенной Африканской компании — без него, естественно, нельзя было обойтись. Ну, еще губернатор и те, кто допущен к совершенно секретной переписке. Я рад, что вы догадались.

— Я хотел вам сказать, что ничем не обманул вашего доверия — по крайней мере до сих пор.

— Вам не нужно мне это говорить, Скоби.

— В деле двоюродного брата Таллита мы никак не могли поступить иначе.

— Само собой разумеется.

— Но я вам не рассказал одного, — продолжал Скоби. — Я занял двести фунтов у Юсефа, чтобы отправить Луизу в Южную Африку. Я плачу ему четыре процента. Это законная сделка, но если вы считаете, что это должно стоить мне головы…

— Я рад, что вы мне рассказали. Понимаете, Уилсон решил, что Юсеф вас шантажирует. Как видно, он каким-то образом разнюхал о ваших платежах.

— Юсеф не станет вымогать деньги.

— Так я ему и сказал.

— Значит, моя голова в безопасности?

— Ваша голова мне нужна. Из всех наших чиновников вы единственный, кому я доверяю.

Скоби протянул руку с пустым бокалом. Это было как рукопожатие.

— Скажите, когда хватит.

— Хватит.

С годами люди могут превратиться в близнецов: прошлое — их общая утроба; шесть месяцев дождя и шесть месяцев солнца — срок созревания братства. Эти двое понимали друг друга с полуслова. Их вышколила одна и та же тропическая лихорадка, ими владели одни и те же чувства любви и ненависти.

— Дерри сообщает о крупных хищениях на приисках.

— Промышленные камни?

— Нет, драгоценные. Юсеф или Таллит?

— Скорее Юсеф, — сказал Скоби. — Кажется, он не занимается промышленными алмазами. Он называет их «гравием». Но кто знает!

— Через два или три дня приходит «Эсперанса». Надо быть начеку.

— А что говорит Уилсон?

— Он горой стоит за Таллита. Юсеф для него главный злодей… и вы тоже, Скоби.

— Я давно не видел Юсефа.

— Знаю.

— Я начинаю понимать, как себя чувствуют тут сирийцы… при такой слежке и доносах.

— Этот стукач доносит на всех нас, Скоби. На Фрезера, Тода, Тимблригга, на меня. Он считает, что я слишком всем потакаю. Впрочем, это не имеет значения. Райт рвет все его доносы, поэтому Уилсон доносит и на него.

— А на Уилсона кто-нибудь доносит?

— Наверное.

В полночь Скоби направился к железным домикам; в затемненном городе он пока в безопасности: никто сейчас не следит за ним, на него не доносит; мягкая глина скрадывает шум шагов. Но, проходя мимо домика Уилсона, Скоби снова почувствовал, что ему надо вести себя крайне осторожно. На миг им овладела страшная усталость, он подумал: вернусь домой, не пойду к ней сегодня; ее последние слова были: «Больше не возвращайся» — неужели нельзя хоть раз поймать человека на слове? Он постоял в каких-нибудь двадцати шагах от домика Уилсона, глядя на полоску света между шторами. Где-то на холме вопил пьяный, и в лицо опять брызнули первые капли дождя. Скоби подумал: вернусь домой и лягу спать, утром напишу Луизе, вечером пойду к исповеди; жизнь будет простой и ясной. Он снова почувствует покой, сидя под связкой наручников в своем кабинете. Добродетель, праведная жизнь искушали его в темноте, как смертный грех. Дождь застилал глаза; размокшая земля чмокала под ногами, которые нехотя вели его к дому Элен.

Скоби постучал два раза, и дверь сразу же открылась. Пока он стучал, он молил небо, чтобы за дверью все еще пылал гнев и его приход оказался ненужным. Он не мог закрыть глаза и заткнуть уши, если в нем кто-нибудь нуждался. Ведь он не сотник, он всего только воин, выполняющий приказы сотников, и, когда отворилась дверь, он сразу понял, что снова получит приказ — ему прикажут остаться, любить, нести ответственность, лгать.

— Ох, родной, — сказала она, — а я думала, ты уж не придешь. Я так тебя облаяла.

— Как же мне не прийти, если я тебе нужен!

— Правда?

— Да, пока я жив.

Господь может и потерпеть, подумал он; как можно любить господа в ущерб одному из его созданий? Разве женщина примет любовь, ради которой ей надо принести в жертву своего ребенка?

Прежде чем зажечь свет, они тщательно задернули шторы; их связывала осторожность, как других связывают дети.

— Я целый день боялась, что ты не придешь, — сказала она.

— Ты же видишь — я пришел.

— Я тебя прогнала. Никогда не обращай внимания, если я буду тебе гнать. Обещай мне.

— Обещаю, — сказал он с таким отчаянием, словно наперед зачеркивал свое будущее.

— Если бы ты не вернулся… — начала она и задумалась, освещенная с двух сторон лампами. Она вся ушла в себя, нахмурилась, стараясь решить, что бы тогда с ней было. — Не знаю. Может, я бы спуталась с Багстером или покончила с собой, а может быть, и то и другое. Пожалуй, и то и другое.

— Не смей об этом думать, — с тревогой сказал он. — Я всегда буду с тобой, если я тебе нужен, всегда, пока жив.

— Зачем ты все повторяешь «пока жив»?

— Между нами тридцать лет разницы.

Впервые за этот вечер, они поцеловались.

— Я не чувствую никакой разницы, — сказала она.

— Почему ты думала, что я не приду? — спросил он. — Ты же получила мое письмо.

— Твое письмо?

— Ну да, которое я просунул под дверь вчера ночью.

— Я не видела никакого письма, — испуганно сказала она. — Что ты написал?

Он коснулся ее щеки и улыбнулся, чтобы скрыть тревогу.

— Все. Мне надоело осторожничать. Я написал все.

— Даже свою фамилию?

— Кажется, да. Так или иначе, оно написано моей рукой.

— Там у двери циновка. Наверно, оно под циновкой.

Но оба уже знали, что письма там нет. Они как будто всегда предвидели, что беда войдет к ним через эту дверь.

— Кто мог его взять?

Он попытался ее успокоить.

— Наверно, слуга его просто выбросил как ненужную бумажку. Оно было без конверта. Никто не узнает, кому оно адресовано.

— Как будто в этом дело! — сказала она. — Знаешь, мне стало нехорошо. Честное слово, нехорошо. Кто-то хочет свести с тобой счеты. Жаль, что я не умерла тогда в лодке.

— Господи, что ты придумываешь! Должно быть, я недостаточно далеко сунул записку. Когда утром слуга открыл дверь, бумажку унесло ветром и ее затоптали в грязи.

Он старался говорить как можно убедительнее, в конце концов, и это было возможно.

— Не позволяй, чтобы я причиняла тебе зло, — молила она, и каждая ее фраза еще крепче приковывала его к Элен.

Он протянул к ней руку и солгал, не дрогнув:

— Ты никогда не причинишь мне зла. Не расстраивайся из-за письма. Я преувеличиваю. В нем, собственно, ничего и не было — ничего, что могли бы понять посторонние. Не расстраивайся, дружочек.