Монтенегро - Альберто Васкес-Фигероа

— Кто они? — снова и снова беспокойно повторял он. — Это они оставили то странное послание? А если так, то почему? Это верные Колумбу кастильцы, беглецы от правосудия, как тот карлик со своими товарищами, или португальцы, готовые повесить меня на рее, как тот вшивый капитан Ботейро?

— А ты почему не оставляешь знаков? — наконец удивленно поинтересовалась малышка Арайя. — Почему мы прячемся?

— Потому что всегда лучше найти, чем быть найденным, — поразил ее ответ. — Пусть они приблизятся.

— Думаешь, они нарисуют еще один корабль?

— Не знаю.

— Тебе страшно?

— Да.

— А я бы не стала бояться своего народа.

— А если они не из моего народа? Если это враги, как кечуа?

В огромных выразительных глазах Арайи мелькнула тень, девочка с силой сжала ему руку.

— Тогда что же нам делать?

— Ждать.

Ближе в полудню ветер стих, начался отлив, паруса корабля обвисли и стали бесполезными, а флаги и вымпелы болтались безжизненными лоскутами ткани, не показывая свои цвета.

Меньше чем в лиге от берега, почти у входа в широкую бухту, корабль походил на мертвый остров, с которого жестокое солнце стерло все следы человеческого существования, и лишь в гнезде на мачте дремал впередсмотрящий, явно убежденный, что никакая опасность им не грозит.

— Кто они такие, и что им здесь надо?

Весь долгий день канарец боролся с желанием выйти из убежища и окликнуть тех, кто его ищет, но чутье, до сих пор сохранившее ему жизнь, восставало против.

Корабль притягивал его как магнит и в то же время отталкивал.

Девочка наблюдала за Сьенфуэгосом.

Снова поднялся ветер — всего лишь легкий западный бриз, ласкающий тени за их спинами, а потом опустились сумерки, и корабль бросил якорь в полумиле от берега.

На борту зажегся свет и послышался шум голосов.

Арайя и Сьенфуэгос спустились к берегу, почти к тому самому месту, где уже едва можно было различить рисунок корабля на скале. Там, невидимые, они следили за передвижениями людей на палубе.

— Что будешь делать? — спросила девочка.

— Когда все уснут, заберусь на корабль.

— И чего ты этим добьешься? — несмотря на возраст, Арайя показала обескураживающую логику. — Если все будут спать, то никто тебе и не скажет, друзья они или враги.

— Может, кого-нибудь и разбужу.

У Сьенфуэгоса явно не было четкого плана, он действовал скорее под влиянием порыва, чем целенаправленно.

— А если увиденное мне не понравится, то попытаюсь раздобыть там шпагу, нож и кастрюлю.

— Вот ведь глупость!

— Почему это глупость?

— Ведь это нелепо — мы прождали несколько месяцев, а когда они появились, то тебе пришло в голову только украсть шпагу, нож и кастрюлю.

— Послушай, ты, умница! — раздраженно бросил канарец. — В первый раз, когда я много лет назад столкнулся с людьми моей расы, они чуть меня не пристрелили. Я был ранен и почти месяц лежал при смерти. Во второй раз меня едва не вздернули, я лишь чудом избежал виселицы. Но в третий раз я просто так не дамся им в руки. При малейших признаках опасности я уйду в сельву, потому что знаю, как противостоять аллигаторам, ягуарам, змеям, скорпионам, диким мотилонам или «зеленым теням», но до сих пор даже не представляю, как вести себя с «цивилизованными» людьми, — он печально цокнул языком. — Они всегда так непредсказуемы!

Больше они не проронили ни слова. Вскоре малышка уснула, притулившись среди скал, а Сьенфуэгос еще долго караулил, пока окончательно не убедился, что на корабле все стихло. Тогда он вошел в воду и медленно и бесшумно поплыл в сторону корабельных огней.

Менее чем в пятидесяти метрах от корабля он остановился.

На палубе догорали три свечи, так что можно было различить силуэт часового, тихо дремавшего у кубрика. Сьенфуэгос застыл, пока не убедился, что больше поблизости никого нет, и только после этого осмелился двинуться дальше и схватиться за толстый якорный канат.

Он передохнул, прислушиваясь, и наконец взобрался наверх с той медлительностью, которой научился у крохотного и проворного Хамелеона — он поднимался сантиметр за сантиметром, перехватывая канат то одной рукой, то другой, пока не добрался до сети у бушприта.

Потом уже всё оказалось просто.

Он бесшумно проскользнул к кубрику, почти не поднимая головы от палубы, и вскоре едкий запах корабля всколыхнул тяжелый груз воспоминаний.

Кто-то громко храпел.

Между мачтами и вантами правого борта качалось с полдюжины гамаков, их обитатели спали на свежем воздухе, спасаясь от духоты кубрика.

Кто они?

Он в очередной раз задал себе этот вопрос, словно мог в этих потемках на незнакомом корабле отличить кастильского моряка от португальского, друга от врага, да даже черного от белого. Его охватило сильнейшее желание вернуться и вечно скитаться по неизведанным землям.

Он буквально чуял в воздухе опасность.

Ощущал, будто в темноте за ним следят чьи-то глаза, и напряг свои, пытаясь что-либо разглядеть, так что даже волосы на затылке стали дыбом, как у кошки, унюхавшей собаку.

Он залез по трапу на палубу.

Стояла тишина.

Лишь тихо плескалась вода за бортом, скрипела древесина и раскатисто храпел ближайший моряк, чей профиль вырисовывался в темноте.

Сьенфуэгос забрался под гамаки в поисках крышки люка, чтобы проникнуть в трюм, но тут ему на голову обрушился страшный удар, и канарец погрузился в темноту.

14 

Голова у него раскалывалась.

Удар кофель-нагелем был так силен, что менее крепкий череп мог бы и расколоть. Когда канарец открыл глаза, всё вокруг выглядело смутным и неясным, как будто нереальным, ему трудно было собраться с мыслями и вспомнить, где он находится и что произошло.

Он почти не мог пошевелиться, а крошечная лампа, висящая в углу у двери, едва давала возможность различить ближайшую переборку, но не позволяла понять ни где он очутился, ни кто находится рядом с ним.

В голове молниеносно промелькнул образ спящей в скалах Арайи, и Сьенфуэгос с тяжелым сердцем понял, что покинул ее, хотя обещал о ней заботиться и защищать.

Он повернул голову и не мог удержаться от легкого стона.

Человек рядом с ним зашевелился, протянул руку и погладил его по голове.

— Ты кто? — спросил Сьенфуэгос.

Ответа он не получил, словно это был не человек, а призрак, и канарец умолк, пока рука ощупывала рану и опускалась к бороде.

— Кто ты? — повторил он слегка раздраженно.

И снова молчание, теперь рука дотронулась до его губ, и тут на него нахлынули воспоминания, вызвав и боль, и блаженство, каких он уже много лет не испытывал.