Ее старшеклассники - Евгения Шалимова

— Яков Давыдович? Здравствуйте! Комсорг десятого "б" вас беспокоит. Мы готовим в школе товарищеский суд одного хулигана. Можно приехать к вам? Посоветоваться хотелось. Ваш сын сказал, что сегодня вы располагаете временем.

— Да-да, он уже предупредил меня. Милости прошу, приезжайте!

Так началась подготовка к этому страшному дню, когда школа решала судьбу Мыльникова: сидеть ему в тюрьме за воровство или доказать товарищам делом, что он ещё не погибший для общества человек.

— Встать! Суд идёт!

Председатель суда товарищей — секретарь комитета комсомола школы — стоял в центре сцены, у стола, где расположились члены суда. Справа от "публики" — столик для "защитника" — девочки из девятого класса, слева — для "прокурора" — Лизы Тепловой. Когда воцарилась полная тишина, вновь прозвучали слова "Прошу встать!" В ту же секунду в сердца присутствующих хлынула музыка. " За того парня" — эта песня была необычайно близка тем, кто негодовал и возмущался поступком Мыльникова.

"…И живу я на земле доброй

за себя и за того парня…

Я от тяжести такой горблюсь,

но иначе жить нельзя, если

Всё зовёт меня его голос,

всё звучит во мне его песня!" — гремело в зале, и никто не мог думать о чём-то другом.

— Посмотрите на этого человека, разве можно такому ступать по земле, кровью наших

отцов и дедов обагрённой? Разве не становится стыдно за таких негодяев, когда вновь слышишь эту песню? Почему так долго мы всё прощаем им? Почему нельзя изгнать такое ничтожество из общества? Вот ты, и ты, и ты — ребята, ведь вы то же думаете, что и я? Нельзя, чтобы Мыльникову ещё раз с рук сошло, расстреливать надо таких, как он. Вы тоже дрожите после этой песни, понимаете, страшней обвинения быть не может! Именем павших и именем живущих требую: не прощать! — первым говорил Женя Демчук. Пылкая, сбивчивая и потому ещё более проникнованная речь его всколыхнула замершие ряды старшеклассников.

— Расскажите подробности!

— Да что там! Гнать его надо!

— Точно! Из школы и из комсомола!

— Погодите, пусть сам расскажет, как докатился до всего.

— Ну, Сенька, совесть потерял, на старика с кулаками полез!

— А может, он в Отечественную воевал?!

Встал председатель суда.

— Товарищи! Прошу говорить по очереди. Слово имеет комсомолец Миньхо.

— Даю информацию. В минувшую субботу Мыльников выпил с дружками на дне рожденья и напал с ними же на шестидесятилетнего старика, ограбил его и пошёл вновь покупать спиртное, но был задержан и доставлен в милицию. Прокурор города принял решение: допустить обсуждение его поступка в школе с правом комсомольской организации просить — если найдёт нужным! — народный суд не возбуждать уголовного дела Мыльникова при условии, что школа гарантирует: подобного не повторится.

Следователь городского суда, присутствующий на этом необычном собрании, удивился тому грозному отпору, который получила защитница Мыльникова, хрупкая и хитренькая девятиклассница.

— Нечего его оправдывать! — неожиданно для всех вскочил Ломников. — Я знаю его семью. Работящие, честные, мухи не обидят. Бабушка у него заботливая, сестра умная. У самого головы на плечах нет! Ему учиться лень. И дела ни до кого нет, точно знаю!.

— Судить его надо! — обтирая лоб мокрыми дрожащими пальцами, расстёгивая и застёгивая пиджак, Гриша опустился на стул. Вновь повисла гнетущая тишина. Все знали: это приятель Сеньки.

— А я другое скажу, — раздался подчёркнуто нежный голосок Гали Реминой. Все оглянулись, вопросительно посмотрел на комсомольцев представитель народного суда. — Я знаю, Сенька очень переживает. Он всё-всё понял, только гордость и самолюбие мешают ему при всех это сказать.

— А воровать гордость не мешала? — взорвался зал.

— Погодите, я ещё не договорила. Он ко мне приходил, рассказывал, я знаю, ему необходима товарищеская поддержка…Если вы — она невольно отделила себя от коллектива — решите его в тюрьму посадить, он совсем погибнет. Подумайте! Три месяца до экзаменов осталось. Зачем губить человека?

— Ну, знаешь, он сам себя погубил! — Лизонька, с пылающими от возмущения щеками, быстро вышла на середину зала. — Ничтожество ты, Мыльников! Посмел на старого человека руку поднять?! Самолюбие, говорите, есть у него? Ничего подобного! Что ж ты на рабочих парней не напал? Полно по городу вечером ходит! — она смотрела прямо в глаза Сеньке, и тот всё ниже опускал голову. — Думаешь, простим тебе? Как же! Самое страшное наказание придумаем, запомни! Всю жизнь проклинать себя будешь, десятиклассник, за позор наш! — зал почти физически ощущал, как слова этой худенькой девушки, почти ребёнка, бьют здоровенного парня, сидящего за барьером из стульев на скамье "подсудимого". — Ты нам всё испортил! — голос Лизы звенел. — Не важно, что ты не из моего класса. Школа моя! Ребята! А теперь воспоминания, самые чистые, самые нежные — о школе — тобой, негодяй, запачканы. Какую память учителям, подщефным нашим, пионерам ты о себе, о выпуске этого года оставляешь? Да что ты понимаешь! — она вдруг сникла, сжалась, как от боли, от ненависти и отчаяния, нахлынувших вместе с жалостью на её доброе сердце, и тихо пошла на место. Зал притих, воцарилась та напряжённая тишина, когда все присутствующие живут одной мыслью. Все взоры обратились к обвиняемому…

Секунду он молчал и сидел неподвижно. Вдруг встал, обвёл глазами зал, хотел говорить, но не смог, и медленно, как больной, опустился на сиденье, наклонился низко-низко и сжал голову руками. Зал молчал.

— Объявляется перерыв на десять минут! — строгим голосом сообщил председатель-

ствующий, и все облегчённо вздохнули: так велико было напряжение.

После перерыва выступления ребят продолжались. Всех волновало одно: как мы допустили, что такой человек жил среди нас? Может, и ещё кого-то проглядели? А сами — так ли хороши?

Наконец слово было предоставлено вновь Лизе Тепловой, общественному обвинителю.

Гордая и холодная, с печально горящими глазами, она говорила, слегка запрокинув русую голову:

— Я обвиняю Мыльникова в том, что он забыл о своём долге…

Я обвиняю его в том, что он предал свой класс, свою школу, своих родных…

Я обвиняю комсомольца Мыльникова в том, что он позволил себе опуститься до состояния отбросов общества!

Как удары гонга, звучали слова юного обвинителя. Зал снова дышал одним дыханием.

— Что будет с Сенькой? — всё тяжелее ощущали ребята опасность неверного решения этой непростой судьбы.

— Слово предоставляется обвиняемому!

Сенька встал. Теперь он вовсе не походил на того смелого, нахального рослого парня с широченными плечами и незамутнённым взглядом ярко-синих глаз, которого знала вся школа. Сейчас он казался ниже ростом, плечи были опущены, взгляд поражал выражением обречённости, глубокого отчаяния.

— Одно прошу…не судите…Докажу…Увидите, не обману… — больше выговорить он не мог, чувствовалось, ещё минута — расплачется навзрыд этот огромный детина. Не смея сесть, онг отвернулся к окну и быстро-быстро заморгал. Было так тихо, что зал казался вымершим.

И тут встал весь десятый "б". Говорила Наташа Чижикова:

— Прошу слова. По поручению класса предлагаю не возбуждать уголовного дела против Мыльникова, а наказать его исключением из классного коллектива и переводом в другой класс. В наш.

Зал ахнул. Все уставились на "бешников" в совершеннейшем изумлении. Председатель суда зашептал следователю:

— Десятый "б" — лучший класс по школе. Там очень высокие требования к каждому…Учиться там — не мёд, — попытался он объяснить ситуацию незнакомому человеку, — с каждого три шкуры дерут, никому ничего не прощается. Даже жаль Мыльникова, его в этот класс — наказание похуже, чем колония: попробуй-ка сразу стать хорошим. Класс тоже жаль, с таким голубчиком намучаются, а уж напопятную не пойдёшь.

О том же думали в зале. И вздыхали. Наташа продолжала:

— Мы понимаем, это очень трудно: за два-три месяца выбить из человека то, что въелось годами. Понимаем и то, что для Мыльникова переход в наш класс — мука смертная. Ну, и что? Это не подарок, а наказание. В хирургии тоже оперативное вмешательство никому радости не приносит. Одним словом, мы всё взвесили. Решайте.

После голосования было объявлено:

— Решением суда товарищей и общего комсомольского суда школы после утверждения на педагогическом совете школы Мыльников Семён исключается из коллектива десятого "а" класса и переводится в десятый "б" класс без права возвращения в прежний коллектив.

…Зал опустел. Сенька плакал, тоскливо крутясь головой по согнутой в локте руке, а за дверью молча стоял десятый "б" в полном составе.

В окно лилось солнце. Жёлтое, словно расплавленный огонь, оно ослепляло каждого, кто переступал порог, дразнило, настраивало на весенний лад, заставляло жмуриться и играть с ним в прятки. Елена Владимировна сидела на последней парте и привычно наблюдала за своими воспитанниками. / "Ломникова не узнать. С появлением Сеньки он стал подчёркнуто хороший. Отличил белое от чёрного? Замечательно сплотились ребятки перед лицом опасности в облике Мыльникова. Никогда бы не подумала, что именно он станет причиной окончательного объединения альтаирцев и всех прочих…Даже Ремина стала другой. Знаю: сражу её окончательно, как предложу главную роль в композиции "В добрый путь" для выпускного вечера. Роль девушки, кончающей школу… Нет, хорошо получится. А Сенька…Что ж, не первый раз моим ребятам приходится ставить все точки над i."/