Родовые сны - К Столяров

Эраст Павлович возмутился и закричал:

- Перестань!.. Давай, вякай что-нибудь по "системе"... девушка, не переводите... Только громче. Еще раз! Начали!

Вот в таком темпе продолжалась репетиция, сопровождаемая комментариями и непременным "девушка, не переводите".

Замечания Эраста Павловича были очень точными и высказывались при помощи своеобразной лексики. Так, например, объясняя одной актрисе необходимость иного пластического решения образа, Эраст Павлович заметил, что есть пластика, а есть плаституция. Наконец он объявил:

- Все! Проветрон и буфетизация.

В зале зажегся свет. Один из китайских гостей поднялся и церемонно произнес почти без акцента, на чистом русском языке:

- Уважаемый Эраст Павлович, я очень благодарен вам за интересную репетицию.

Пауза. Гости молча вышли из зала. И в полной тишине Гарин промолвил:

- Кранты!.. Теперь в ЧК сгноят...- И добавил, обращаясь к ассистенту: - Маша! Принеси, пожалуйста, на дорожку "рыженького".

Это означало: в чашечке из-под кофе 50 граммов коньяку.

Была хрущевская "оттепель", и репрессий не последовало, но к Эрасту Павловичу власти по-прежнему относились настороженно, с предубеждением, а он верил, что еще наступят лучшие времена и с оптимизмом повторял свою любимую поговорку: "Ничего!.. Мы еще погнием в кинематографе!"

Рассказы об искусстве,- а это была главная тема его бесед и выступлений - всегда были необычны и интересны. Один молодой драматург, потрясенный эрудицией и образным языком Гарина, спросил его: а почему он все это не запишет?

- Буквы забыл! - был краткий ответ.

- Но это ведь очень интересно,- настаивал сценарист.- Почему?

- Бумаги нет,- отвечал Эраст Павлович.

Тогда молодой человек предложил свои услуги:

- Давайте мы встретимся, посидим...

- Как это "посидим"? - перебил его Гарин.- Да мы с тобой сопьемся!

Эраст Павлович знал, что писать и даже вспоминать то, что он знал и помнил, было опасно.

Как-то мы гуляли по Москве. Эраст Павлович рассказывал о Кустодиеве, с которым дружил, даже выпивал "рыженького". Мы остановились у только что открытого памятника Карлу Марксу в Театральном проезде, который тогда в связи с этим событием переименовали в Проспект Маркса. Это насилие над культурной традицией Москвы оскорбляло Эраста Павловича. Была глубокая осень, шел мокрый снег, грязные мостовые, город серый и печальный. На новом памятнике "основоположнику" снег и обязательная ворона на голове "классика". Я спросил Эраста Павловича, нравится ли ему современная скульптура, например, вот этот памятник Марксу. Последовал короткий ответ:

- Да разве ж это Карла Маркса? Это же кот на холодильнике!

Мы пошли дальше к "Метрополю" по бывшему Театральному, ныне Проспекту Маркса. Тогда в этой гостинице еще жили обычные командировочные. Они суетились у входа со своими провинциальными чемоданами, а рядом предлагали свои услуги скромные дамы легкого поведения.

От внимания Эраста Павловича это не ускользнуло, он вздохнул и сказал:

- Да ну его, Маркса! Пойдем посмотрим, как марксисточки работают.

К. Н. СОРОКИН

Отец был театральным человеком. На всю жизнь запомнил он мгновения великого искусства. Стоять на сцене рядом с В. Качаловым, играть в одном спектакле с Москвиным и Хмелевым - это значит приобщиться к таинству особой сокровенной религии. Существует поверье, что человек, вдохнувший однажды воздух театральных кулис или циркового манежа, остается верным этому искусству на всю жизнь.

Так и случилось с отцом. Сначала он соприкоснулся с таинством театра в студии А. Дикого, затем во МХАТе, а потом и в Театре Красной Армии, в работе с Алексеем Дмитриевичем Поповым.

Молодого артиста заметили, о нем стали писать. Уже в 1934 году в рецензии на спектакль "Мещане" в постановке Е. С. Телешевой отмечают молодого актера Сергея Столярова. Заметным событием стали его роли в спектаклях театра "Бойцы", "Я вас люблю", "Слава"...

Наверное, эти работы обратили на него внимание А. П. Довженко и других кинематографистов. Но, снимаясь в кино, отец не расставался с театром. Перед войной он играет у Ю. Завадского в Театре им. Моссовета Фабрицио в пьесе Гольдони "Хозяйка гостиницы" с В. П. Марецкой и Н. Д. Мордвиновым. В 1941 году я помню его в спектакле "Надежда Дурова", то есть помню, конечно, только отца в великолепном кивере и форме гусара 1812 года. В начале войны он играет Колесникова в пьесе Леонида Леонова "Нашествие" и в спектакле "Олеко Дундич". С января 1944 года - студия Театра киноактера, где он много играл и репетировал, и где, пожалуй, самой значительной работой была роль Паратова в пьесе А. Н. Островского "Бесприданница". Ларису в этом замечательном спектакле играла Нина Алисова, исполнительница роли "бесприданницы" в одноименном фильме, созданном в 1937 году крупнейшим русским кинорежиссером с дореволюционным стажем Яковом Протазановым. Отцу в этой работе приходилось многое преодолевать: Паратов был жесткий человек, барин, эгоист. Одним из его партнеров в этом спектакле был Константин Николаевич Сорокин, блистательно игравший Робинзона. Вот о нем я и хочу рассказать - этот человек был не только популярным артистом, но и очень интересной личностью.

Невысокого роста, круглолицый, со вздернутым курносым носом, он, как правило, особенно в поздние годы, играл недалеких деревенских пареньков. Сорокин - мастер острохарактерного эпизода, а это ювелирная работа. В отличие от исполнителя центральной роли, у которого есть много времени и возможностей для создания образа, артист-эпизодник должен в течение двух-трех минут на очень скудном драматургическом материале создать яркий, запоминающийся характер. Сорокин с этим блестяще справлялся. Случалось так, что забывался герой картины, а точная реплика Константина Николаевича надолго оставалась в памяти зрителя.

Родился он в 1908 году, был учеником известного актера из петербургского Александрийского театра Николая Николаевича Ходотова и на всю жизнь сохранил в душе трепетное уважение к учителю. Каждый раз, бывая в Ленинграде, Константин Николаевич приходил поклониться могиле наставника и друга. Он рассказывал, что однажды запоздал и подошел к кладбищенским воротам, когда их уже затворяли. И перед ними какой-то военный умолял смотрителя пропустить его с женой, показывал билет на поезд, объяснял, что ночью они уезжают, а он хочет показать ей "могилу Анны Карениной". "Сам-то я ее много раз видел,- горячо объяснял "знаток отечественной культуры",- а вот жена - нет!" Сорокин был глубоко огорчен подобным бескультурьем. Невежд и хамов он не любил и бывал с ними резок и язвителен.

Русскую классику знал великолепно, наизусть читал многие страницы Л. Н. Толстого и А. П. Чехова. А еще Константин Николаевич преклонялся перед гением Шаляпина. На вопрос, выступает ли он в концерте, неизменно отвечал:

- Выступает только Шаляпин, а я участвую.

В конце 60-х выступления популярных актеров перед огромной аудиторией пользовались бешеным успехом. Хорошо подобранные бригады разъезжали по городам. Помнится, в Алма-Ате номер гостиницы, в котором жил Константин Николаевич, находился под номером другого, очень популярного в те годы ленинградского артиста Сергея Николаевича Филиппова.

На следующие утро Константин Николаевич обратился к товарищу с претензией:

- Сережа, ты всю ночь топал у меня над головой - вот я не выспался. Что случилось?

Оказалось, у Филиппова возникла "жажда", а буфет со спиртным открывался только в восемь утра. Тогда Сорокин объяснил ему, что это дело поправимое и у него давно существует система борьбы с подобным недугом. Надо только все зараннее приготовить, и, если возникнет "синдром жажды",просто протяни руку с кровати и удовлетвори желание.

Следующая ночь прошла без происшествий. А утром Сергей Николаевич с восторгом объявил о своем открытии: раньше он знал только одну систему солнечную; оказывается, есть и такое замечательное явление как "система Сорокина". Однако через два дня раздражающая история с шагами над головой повторилась.

- Что произошло? Почему не пользуешься "системой Сорокина"?

Печальный Филиппов ответил:

- Понимаешь, все шло нормально, по "системе", но жажда была так велика, что запаса не хватило.

Простоватая внешность Сорокина, простонародный, чуть с шепелявинкой выговор часто сбивали с толка собеседников, и горе было тому, кто рисковал соревноваться с ним в эрудиции. Тогда актер становился желчным и безжалостно расправлялся с оппонентом. Одной из страстей Константина Николаевича была новейшая история, и в частности история расстрела царской семьи. Когда отец в 30-е годы учился в студии Дикого, при Доме ученых комендантом был человек, принимавший участие в екатеринбургском расстреле. Его роль в этом деле была не самой важной, но когда он выпивал, то собирал в своей каморке студентов и рассказывал об ужасной трагедии, плакал и говорил, какой он негодяй. Константин Николаевич очень интересовался деталями этой страшной драмы. Он несколько раз расспрашивал отца, а после его смерти часто беседовал на эту тему со мной. У нас было несколько редких по тем временам книг, связанных в какой-то мере с этим событием: "Переписка Николая и Александры Романовых"; "Последние дни Романовых" М. П. Быкова, Свердловск, 1926; "Допрос Колчака. Стенограмма"; "Дни" и "1920 год" В. Шульгина.