Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - Мариан Ткачёв

– Десять минут на физиологию и гигиену!

Я не обязан был соблюдать здешний распорядок. Проверив, все ли уложено в чемодан, я включил квантовую бритву. Но едва покончил с левой щекой, снова ожил динамик:

– А теперь выйдите на середину комнаты! Военнослужащим и семейным построиться по росту!.. Та-ак, хорошо!.. На изображение Великого Гордра – равняйсь! Смирр-на-а! Песню «Благословенный светоч наш» запевай!..

Конечно, и сам вещатель затянул на два голоса глюэнский гимн. Это было похоже на дуэт блуждающих в тумане пароходов. С улицы – из окон и дверей – доносился хор вторивших им глюэнтян.

Порадовав меня после гимна небольшой паузой, вещатель снова ожил.

– Внимание! – объявил он строго. – Не забывайте: до девяти утра Министерству Двух Пэ должно быть сообщено обо всех недозволенных действиях, сомнительных поступках, зловредных словах и крамольных снах!.. Как обычно по воскресеньям, жильцы нечетных номеров обличают жильцов четных, дети – родителей, мужья – жен!..

До отъезда из гостиницы оставалось еще минут сорок. Я вызвал дежурного робота.

– Возьми чемодан, – сказал я ему, – спусти его на лифте и отнеси в кафе к крайнему столику рядом с дверью.

Сам я не спеша сошел пешком по лестнице. Робот ждал меня у входа в кафе. Я опустил монету в отверстие на его затылке. Он тут же сплюнул мне на ладонь сдачу. Чаевых здесь не брали.

Отворив массивную дверь, я увидел около столика свой чемодан, а за столиком – Старшего дегустатора крамолы Вурга, поднявшегося мне навстречу.

– Миллион лет, – сказал он.

Понимая, что неофициальная краткость его приветствия – это особая любезность, я ответил еще одним «миллионом» и пригласил его садиться.

Мы заказали бутерброды с копчеными червями и кофе.

– Чему обязан? – спросил я, взглянув на Вурга.

– Видите ли, – отвечал он с непонятным смущением. – У меня к вам дело. То есть, не у меня лично… у всех… Хм… И не у всех… вообще… а у всех нас… нас… как таковых…

Я помалкивал.

– Под «нами», – продолжал он, – я имею в виду всех… кто соответственно облечен…

– Вы хотите сказать, что говорите от имени властей, – я решил докопаться до сути сам, – но разговор наш носит как бы частный характер?

– Вот именно! – приободренный, он едва не расплылся в улыбке.

– Ну и в чем же дело?

– Не смейтесь, дело в смехе. Вы были правы: у нашей таможенной службы нет чувства юмора. Но, – он быстро огляделся по сторонам, – его нет и в других… департаментах…

«Уж не сколачивает ли он юмористическую фронду? – подумал я. – Свою смехотворную оппозицию»…

– Юмора нет не то что у штатных или добровольных осведомителей, но даже у Старших дегустаторов крамолы и, – он опять осмотрелся, – …и выше. Мы беззащитны перед смехом. Любой из нас ежеминутно может проморгать что-нибудь смешное. А там – греха не оберешься. Подпольные смехачи появятся, как грибы после дождя. Были… были и на Глюэне люди, понимавшие толк в смехе, но их всех до единого подвели под новый закон. Если кого теперь и выпустить, положиться на них нельзя.

Он вздохнул.

– Но какое все это имеет отношение ко мне? – спросил я.

– О, вы… у вас-то есть чувство юмора!..

Я поклонился, едва не угодив носом в свой кофе.

– Вам, – продолжал он, – ничего не стоит вовремя и в любой форме распознать смешное. Вы были бы нам очень полезны, скажем, на посту начальника ОВЭЭС – Отдела Выявления смеха в Министерстве Двух Пэ.

Я безмолвствовал, ошеломленный его неожиданным ходом.

– Работа, понимаете сами, чистая. Попросту говоря, научная… академическая…

Я молчал.

– Ну и конечно, двойное жалованье, гатем и все – как полагается…

И опять я не ответил. Он после паузы продолжал с некоторым уже удивлением:

– Вы сохраните земное подданство и…

– Нет! – резко сказал я. – Нет, мне это не подойдет.

– Но отчего? Вы сможете писать свои книги и вообще использовать досуг, как вам будет угодно.

– Нет-нет! И давайте закончим этот разговор.

– Не торопитесь. Подумайте все-таки…

– Я опоздаю на звездолет!..

– Будьте спокойны, без вас он не улетит.

– Нет, я отказываюсь – решительно!

– В таком случае, – произнес он казенным голосом, – мне велено препроводить вас до космопорта…

Гравилет Вурга, большой и черный, как мировая скорбь, за четверть часа домчал нас до космопорта – исполинской башни из поляризованного стекла, в котором переливались всеми цветами радуги голографические изображения Великого Гордра. У входа молодые глюэнтяне старательно мазали нечистотами гравилет ЧИПП (чрезвычайного и полномочного посла) Фаогорголии, соседней планеты, отказавшейся заменить свой древний гимн песней «Благословенный светоч наш». В сторонке другие юнцы и девицы проделывали ту же операцию над самим послом, его женой и шофером.

Зажав пальцами ноздри, я торопливо обогнул политических демонстрантов и подошел к стойке контроля. Формальности отняли удивительно мало времени. У меня конфисковали все, кроме одной смены белья, и взамен каждой вещи выдали по тому творений Великого Гордра, правда, роскошно переплетенных и иллюстрированных.

В салоне фотонного звездолета я огляделся. Пассажиров было мало, некоторые из них как-то подозрительно пахли. Я занял место у окошка, поближе к плафону кондиционера. Вошла стюардесса с «оскалом учтивости» на лице и сказала, не переводя дыхания:

– Экипаж рад приветствовать вас на борту звездолета вы покидаете планету Великого Гордра прозревшими и духовно обогатившимися и конечно пожелаете снова ступить на ее передовую почву несите повсюду свет Великого Гордра застегните пожалуйста ремни напоминаю смеяться в корабле воспрещается благодарю вас.

Я защелкнул на животе металлическую пряжку и откинулся на мягкие пружинящие подушки.

А ВСЕ-ТАКИ ТОТ ЧЕЛОВЕК СМЕЯЛСЯ!..

История про капитана Без-енко – истребителя чудовищ

История эта началась и закончилась в большом портовом городе некой тропической страны, на берегу одного из океанов. Она правдива от первого и до последнего слова – ручаюсь вам головой. А ежели мало одного залога, к нему, я уверен, приложат свои головы все прочие очевидцы.

Неподалеку от порта стояла гостиница, воздвигнутая в эпоху колесных пароходов и шляпок с вуалями. Не было в ней кондиционеров и вообще никаких электронных удобств. Но зато там были крысы.

И жил в этой гостинице на одном со мной этаже капитан Без-енко. Он привел сюда морской буксир и теперь обучал экипаж из местных жителей сложному искусству кораблевождения. В молодости была у него пышная шевелюра, но потом он выгодно обменял ее на усы кукурузного цвета и просторный живот – из тех, что у нас в Одессе называют «накоплением» или «арбузом». Я говорю «у нас», потому что Без-енко оказался моим земляком и даже почти соседом. Мы радовались такому фатальному совпадению, и нас было, что называется, водой не разлить – особенно по вечерам в баре, где изнывали в грязном аквариуме позолоченные рыбки.

Давно лишенные информации о ходе футбольного первенства, мы жили голой теорией, а она сулила победу одесскому «Черноморцу». Без-енко был экстремистом. Он презирал меня за то, что я довольствовался в мечтах третьим местом («Черноморец» к концу первого круга был на восемнадцатом и последнем).

– Можешь подавиться своей «бронзой», – говаривал он обычно.

Ему нужно было «золото» или, по крайности, «серебро». По вечерам он изучал полупустую таблицу, ориентировочно прибавляя Одессе очко за очком.

И вот, когда он довел наконец «Черноморец» до «золота», минуя острые рифы поражений и унылые ничейные штили, грянул гром.

Гром этот был типографский. Пришли газеты сразу за несколько месяцев. Репортажи со стадионов были хуже некрологов. Я заполнял таблицу и решил наложить на себя руки. Но мне захотелось проститься с Без-енко: он получил те же газеты.

Без-енко с секстантом в руке опирался на стол, как Луи Каторз на знаменитом портрете.

«Замерял падение нашей звезды», – подумал я и спросил:

– Ну, что ты имеешь сказать?

Он безмолвствовал. Мне стало его жаль даже больше, чем себя.

– Не убивайся, – сказал я. – Еще не все потеряно. Если киевское «Динамо» потерпит поражение во всех оставшихся матчах и потом дополнительно семь раз обыграет самое себя, а все другие команды половину своих очков отдадут «Черноморцу», то мы смело берем «серебро»…

Он поднял на меня страдальческие глаза и вдруг явственно произнес:

– Мне бы стрихнинчику.

«Готов!» – решил я и на всякий случай отошел к двери.

– Можешь на меня положиться, – продолжал он, – я этого так не оставлю.

– Чего «этого»? – Я перенес одну ногу в коридор и чувствовал себя уверенней.

– Они жрут мой курс, – туманно ответил Без-енко и заплакал скупыми морскими слезами.

– Старайся поменьше думать об этом. Они приналягут и все поставят обратно, на место.