Ледяной смех - Павел Северный

— Какой же офицер подбил его на убийство? — спросил Дурыгин.

— Об этом, ты господи веси.

— Видите, господа, Блаженова даже Каппеля чем-то против себя восстановила.

В гостиную вернулся Вишневецкий.

— Не ваше дело, госпожа Топоркова, разбираться в мотивах покушения на Блаженову.

— Нет, почему же, господин Вишневецкий, не мое дело. Мы сибиряки-правдолюбцы. И привыкли разбираться в любых делах.

— Правильно говоришь, Топоркова, — поддержал Кошечкин. — Я, например, господин Вишневецкий, по сему дело такое слышал.

— Скажите же, что слышали, Родион Федосеич.

— Будто, когда адмирал приехал к Блаженовой, то спросил ее, кого она подозревает в найме солдата на выстрел? И будто бы Блаженова, без раздумья, высказала, что убить ее велел свой генерал.

— Какой генерал?

— Фамилию его не назвала. Но будто бы адмирал, догадавшись, кивнул головой.

— Везде Блаженова нос сует. А наши генералы народ горячий, особливо теперь, когда на каждом шагу у них боевые неудачи.

— А ты не суешь нос не в свои дела, Топоркова? Искипелась вся, слушая твою напраслину про адмирала. Да, если хочешь знать, он самый справедливый человек. Взять его милость по отношению ко мне. Ведь я в какое грязное дело впуталась с жуликами. Меня надо было тюрьмой наказать, а он простил.

— За это, милая, купечество благодари. Оно за тебя горой встало. Потому ты женщина правильной жизни осередь нас грешных. Адмиралу с купечеством нельзя ссору затевать. Купечество, оно всегда сила.

Высказался Викентий Дурыгин. Он, может быть, и еще что-нибудь добавил, но услышал, что мать подала знак, щелкнув пальцами, и замолчал, поглаживая ладонью бороду. Дурыгин в поддевке мышиного цвета. Она сшита просторно. Его могучему телу в ней привычно.

— Чихарина Иоанновна правильно молвила. Справедливый человек амирал, — вступила в разговор Марфа Дурыгина. — Вот пускай мой Викентий о своем случае скажет. Ознакомь народ, как адмирал с тобой обошелся.

Купец, обрадовавшись неожиданному желанию матери, заговорил.

— Могу, как на исповеди сказать, что Ляксандр Васильевич до ужасности справедлив, а ведь случай со мной до ужасти какой неладный приключился. Знаете, что обутки на армию поставляю. Так недруги мои, а они у любого из нас водятся. Так вот мои недруги хотели меня осрамить перед правителем, а вернее, начисто по закону военного времени со света сжить. Только послушайте, что окаянные сообразили. Подсунули партию солдатских сапог из гнилой кожи, и документах обозначив их нашей фирмой. О таком случае адмиралу интенданты донесли. Он назначил следствие. Разобрались, что бумагу с клеймом и печатью нашей фирмы недруги у меня по пьянке слямзили. А сапоги-то все одно гнилые. По военному времени мне за это что полагалось? Расстрел! Но адмирал, когда ему подлую суть дела доложили, потребовал меня к себе. Явился я, видать, бледнешенек. Оглядел он меня, так что у меня становой хребет оледенел.

— Ну? — нетерпеливо спросил Кошечкин.

— Чего ну? Оглядел да как застучит кулаком по столу, а потом такое высказал непотребное словечко и велел вон убираться. А почему так поступил? Понял, что Викентий Дурыгин на подлость супротив солдат не пойдет, но знал, что я грешу заливкой за ворот и порешил для острастки кулачным стуком попугать. Кто из вас видел, как Колчак по-недоброму глядит на людей своими чернильными глазами? Никто не видал? Ну и слава богу. Я, лично, его глаза до гроба не забуду.

— А тебя надо было и еще не так пугнуть, чтобы не ставил на сапоги хреновую кожу, — как будто всерьез кинул Родион Кошечкин, но Дурыгин только добродушно отмахнулся.

— Шутишь, Родя! Сам из чьего шевро сапоги носишь?

— Из твоего. Только выбираю его сам. Идет молва, будто на солдатские голенища ты старые хомуты изводишь. Разве можно такое с солдатами творить?

— Ты что, всерьез?

Но Марфа Дурыгина опять щелкнула пальцами. Кошечкин довольно рассмеялся.

— Сынка твоего, Марфа Спиридоновна, вспенивать для меня самое большущее удовольствие.

— Не надо его злить. Печень у него не в порядке.

— Врет! Бычье у него здоровье. Ты в утробе своей телеса носила для двух пареньков, но по доброте своей одному Викентию отдала.

— С виду он будто здоров, но только с виду, а нутро с изъяном, и виноват тому сам.

— Матушка! — с мольбой попросил Дурыгин мать.

— Ладно. Не стану конфузить, потому седни в меру пил.

— Родион Федосыч, неужели правду слышала, будто адмирал Колчак вашего квартиранта адмирала Кокшарова от высокой должности отрешил за то, что его сынок против нас с большевиками сражается? В городе прямо говорят, что рискованно адмирал приблизил к себе такого подозрительного человека.

От вопроса Топорковой Кошечкин рывком встал и, хмуро оглядев даму, ответил с явным раздражением в голосе:

— Вот что, Глафира! Не всем слухам верь, а сама думай, что к чему. Квартирант мой — человек первейшей честности. От занимаемой должности сам просил себя отрешить, потому не по душе ему всякие политические выкрутасы наших иноземных дружков. Уразумела?

— Так ведь говорят!

— Сделай милость, примолкни, Глафира.

— Разрешите, господин Кошечкин, мне уточнить госпоже Топорковой, что адмирала Кокшарова верховный правитель не отстранил, а только перевел в генералитет Ставки. Я лично, кроме всего, госпожа Топоркова, попрошу вас в обществе не позволять вольных суждений, в противном случае у вас будут неприятности.

— А какие неприятности, господин Случевский? Я женщина не без роду и племени. Брат мой, атаман Анненков, тоже несет на плечах военное бремя Сибири.

— Примолкни, говорунья! — спокойно сказала Марфа Дурыгина. — Брат твой одно, а ты вовсе другое. О брате твоем тоже люди поговаривают и не всегда по-доброму. Я твоего брата знаю. Все ноне бремя на плечах носят только с нашей копеечкой. Купцы за все отдуваются. Так давно стала мыслить. Бог даст, отстоим Сибирь от супостатов нехристей и станем по-сурьезному о царе думать.

Сказанное Дурыгиной привлекло общее внимание.

— Из Томска я намедни воротилась. Там купечество тоже с могутностью кармана и разума. Так вот оно что надумало. Верные вере Христовой и царскому престолу послали гонцов в датскую землю к вдовствующей императрице Марии Федоровне с просьбой прибыть в Сибирь и воцариться.

— И что же императрица ответила? — спросила нервно Лабинская.

— Ох и скорая ты, дамочка. Покедова ничего не ответила, потому гонцы только выехали, а ведь ехать-то туда сколь надо времени. Думаю не мене месяца.

— Я Марию Федоровну один раз в Петербурге видела. Государь на нее похож.

— Недаром Александр Третий попрекал ее за то, что она собой романовскую стать подпортила, — насмешливо высказался генерал Иванов-Ринов.

— Ты о чем молвил, Павлыч? — сурово спросила Дурыгина и, выпрямившись во весь рост, погрозила генералу пальцем.

— Смотри у меня. Ты ведь не в Туркестане полицейским начальником сейчас состоишь.

— В чем дело, госпожа Дурыгина?

— В том, что не тебе — генералу — такое непотребство высказывать о царственной особе.

Иванов-Ринов тоже встал и заходил по гостиной, поняв неуместность своей реплики. Прежде он любил хвалиться, что на полвершка выше великого князя Николая Николаевича старшего.

— Мнишь себя монархистом. А чего говоришь? Видать, где монархист, а где социалист?

— Попрошу вас, госпожа Дурыгина.

— Нет, не попросишь. Я-то ведь все про тебя досконально знаю. Разум свой накрепко полицейскими замашками замарал. Кем только не перевертывался после революции. Вспомни, как, сковыривая Гришина-Алмазова, в Уфе к власти рвался при длинноволосом дружке своем Авксентьеве? А дорвавшись, как с нами беседовал, смертью стращал, когда денежки выпрашивал для прокорма армии. Все помню, что творил. И еще спрошу, придет время, куда пошли наши пожертвованные денежки. Тебя, Павел Павлыч, все воинство кляло, что погоны на него сызнова нацепил, введя привычную муштру почитания и мордобоя. Ты не вышагивай, глазами меня не грызи. Ты сядь. Я смолкну, когда все тебе выскажу. Хулишь вдовствующую царицу. Хулишь по темным углам Колчака-адмирала, а ведь он тебя генеральскими погонами наградил.

— Госпожа Дурыгина!

— Не перебивай. Не новость тебе сказываю. Везде лезешь. Сговоры учиняешь, хоронясь за спинами сибирского казачества. Против кого сговоры? Против генералов: кои как и ты воевать не умеют.

— Матушка, вам нельзя эдак волноваться, — попробовал успокоить мать Викентий Дурыгин.

— Молчи! Мне все можно. Запоминайте сказанное. Купечество Сибири станет теперь власть укреплять. Будет, нагляделись досыта на генеральский цирк. Колчак для нас неплох. Ты, Павлыч, забыл, как ратовал за него, когда он правителем стал, но стал хулить, когда тебе армию одному не доверили. Тебе государь чины, награды давал, а ты его после революции иначе как Николашкой не величал. Купечество будет решать судьбу Сибири. И решит, что быть ей под царской властью. И будет царицей Мария Федоровна. А теперь, Викентий, пора нам домой. Хозяевам благодарность с поклоном.