Елена Прекрасная - Виорэль Михайлович Ломов

– Что ты там увидела?

– Я увидела в его глазах себя, а в его душе прочла, что он видит перед собой Татьяну.

– Мистика! – с облегчением вздохнул режиссер. – Но истинно так!

Синяя папка

Однажды после смены Игорь Ржевский, игравший Онегина, брякнулся перед Еленой на колени и стал биться лбом о пол. При этом он страстно умолял «не гнать его» и почему-то орал во всю глотку ариозо Ленского: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Восприняв это как актерское шутовство «поручика Ржевского» (прозвище Игоря, прилипшее к нему с театрального училища), девушка разразилась хохотом, на который сбежалось полтруппы. Алексей, который терпеть не мог Ржевского, схватил его за грудки, но тот резко ударил художника толоконным своим лбом прямо в глаз. Драчунов разняли. Им повезло, что никто не донес об инциденте режиссеру – за такие штучки тот безжалостно выгонял из труппы даже трижды заслуженных артистов. Появление синяка под глазом Алексей объяснил мэтру своей рассеянностью, а труппе показал портрет поручика-ловеласа в виде коленопреклоненного индюка с павлиньими перьями. Коллеги веселились, а Елену охватило смутное беспокойство.

– Леш, не зарывайся. Ржевский мстительный тип.

– Меня тоже не пимокат делал.

– Кто?

– Пимокат – валяльщик валенок, катальщик пимов. У нас в Сибири валенки пимами называют.

– Успокойся, Леша. Валенок! Дай я тебя поцелую.

В это время как назло появился поручик. Изобразив удивление и ярость, он встал в позу не иначе Арбенина, коего играл в антрепризе, и за неимением своих пристойных слов обратился к Алексею «Маскарадными» репликами: «Видал я много рож, а этакой не выдумать нарочно!», а потом к Елене: «Тогда не ожидай прощенья!»

Алексей, в детстве не знавший гувернеров, поступил просто, но от души: схватил хоть и легонький, фанерный, но всё же стул и обрушил его на голову фигляра. Тот взвыл и отлетел к стене. Неизвестно, чем закончилась бы на этот раз стычка, не появись в этот момент наставник.

– Александр Македонский герой, но за стул вычтем. Роскошная сцена! – изрек мэтр. – Вот так бы на площадке все играли! Вон отсюда! Краснова, останься.

Первым стремительно покинул помещение Алексей, за ним, держась за голову, Ржевский.

– Лена, в двух словах, что тут произошло? Из-за тебя, ясно как день и старо как мир. Но Алексей?

– А что Алексей? Как поступать, когда оскорбляют?

– Ладно, сам разберусь, – сказал режиссер. – Пойдем в кафе, сейчас там пусто. Покажешь еще раз сцену с письмом. Представь, что пишешь письмо не Ржевскому – какой он Онегин, прости господи, сам выбрал! Не ему, а всамделишному Онегину. Или самому Пушкину! Сымпровизируй.

В кафе они уселись за столик в углу. Лена положила пакет на столик, достала папку, открыла ее и взяла верхний чистый лист. Высунув от усердия кончик языка, вывела на нем пером: «Je vous écris pour vous – baule? Que puis-je dire?.. Amedeo! Où es-tu?..»23

– С языком смешно, – сказал наставник, – но не знаю, до смеха ли тут?.. И язык французский… А что? Ничего. Можно и отсебятинки пустить. Скажем, это черновик письма… Ты Amedeo написала? Pourquoi? Eugène! Или Alexandre, если Пушкину…24 Чего ты с пакетом не расстаешься? И спишь с ним?

– Это талисман.

– Да? Папка? Или еще что?

– Папка и еще.

– Покажи, если не секрет.

– Секрет, но вам покажу, – улыбнулась Елена.

Девушка извлекла из пакета «еще» – желтую кофту и красный кушак Модильяни.

– Это талисман? – спросил с иронией режиссер.

– Рисунки. – Лена раскрыла папку. – Вот.

Наставник долго разглядывал изображения, словно пытался разгадать что-то в них.

– Хорошие копии, – наконец сказал он. – Кто сделал?

– Это не копии, – ответила девушка.

– Новодел? Однако с претензией на древность.

– Это оригиналы.

– Так. – Режиссер встал, снова сел. – Оригиналы? Ну да, да… То-то я смотрю… И штрих его неуловим. Откуда они?

– На память о нашей встрече, – вырвалось у Елены. Она засмеялась: – Наше фамильное. Семейная реликвия.

– И ты ее вот так носишь, в пакете? Модильяни в полиэтиленовом пакете!

– А что?

– А кто изображен? Я на тебя подумал, но раз Модильяни…

– Прабабка. Она сто лет назад тусовалась на Монмартре.

– Занятно. Очень занятно. Я слышал твою историю, до нашего знакомства. Думал, пиар. Шмотки тоже его?

– Всё его.

– Смею предположить, раз это семейное, ты его биографию, не только творческую, хорошо знаешь.

– Интересовалась им… по молодости.

– А, ну да. Опыт, опыт… Сценарии писала?

– Пробовала. Два раза.

– Попробуй в третий. О Модильяни. Есть одна задумка у меня. Тебе первой откроюсь. Впервые такое, что о планах актрисе говорю…. Но никому! Тетушке можно. Хочу перенести «Пир во время чумы» в начало двадцатого века, в Петербург или в Париж. А там и в начало этого. Время – то же тесто, подошло время. Но пока что это мои фантазии. Надо «Онегина» добить. От тебя – Модильяни. Будут затруднения, спрашивай у тетушки. Она у тебя всё знает.

Режиссер стал снова рассматривать рисунки.

– Да нет, какая прабабка? Это ты! И кто же это тебя начертал так на листе, что от Модильяни не отличишь? И так вырезал, словно навеки…

– Никто. Меня никто не вырезал.

– Не верю. Ну не хочешь говорить, не надо. Но это ты! Короче, пиши сценарий. Особое внимание диалогам Моди-льяни с его моде-лями. Какой поэт пропадает! (Это я о себе). Они должны быть хлесткими, обжигающими. И, конечно же, красивыми. Если получится, опиши, как он вдруг создавал шедевр из ничего.

– То есть, из меня, например?

– Не цепляйся, – засмеялся режиссер. – Пропиталась ты пушкинской пикировкой, пропиталась. Это хорошо, хлестко.

Вечером Елена рассказала тетушке о новой затее наставника. Та с одобрением отнеслась к ней.

– Перенести пир во время чумы в Париж или в Питер, круто! Ну, девушка, свезло тебе, прям, как Шарику.

– Спасибо, тетушка, на добром слове. Сегодня второй раз меня тычут в мое происхождение. Будто я виновата, что не принцесса!

– Да кто тебя тычет? Возомнила! Просто под язык подвернулась. Не вертись возле языка, не попадешь под него. И уж лучше под язык, чем на язык. Не забывай историю Колобка, весьма поучительная. Чем лясы точить, садись, живописуй свои рандэ-ву с Амедео. Интересно, кого он возьмет на эту роль?

– А ты, тетушка, возьми да «предъяви» ему самого Моди! – с непонятной ей самой злостью бросила племянница.

– И предъявлю.

– Предупреди только меня заранее, чтобы куда-нибудь ушла!

– Не дури! Вообще-то я могу и Алексея принарядить так, что не отличит никто от настоящего.

– Конечно, не отличит, – съязвила племянница. – Свидетелей-то не осталось.

– Чего радуешься? Забыла о