Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61 - Татьяна Соломатина

В антракте выпила коньяка в буфете. Стоил он здесь, как три бутылки. Но настроение было ни к чёрту. Во втором антракте — опера была долгая, в четырёх действиях, — выпила ещё.

После окончания вышла, села в сквере у фонтана. И долго-долго сидела и смотрела на публику. Пока все не разошлись. А потом разрыдалась. Взалхёб. За всё про всё.

— Вам плохо? — Кто-то потрогал её за плечо.

Перед ней стоял очень высокий, тощий и очень некрасивый мужчина со скрипичным футляром в руках. Но было в нём что-то такое… Что-то необъяснимое, неуловимое. Обаяние. Внутренний свет. Она бы не сказала. Не сформулировала бы.

Он проводил её домой. Она влюбилась. Сразу же. Как приникает измученный жаждой к воде, так и она прильнула к мужской ласке.

Роман длился три месяца. А потом он без предупреждения исчез. Она спохватилась, что ничего о нём не знает, кроме имени и того, что он — чёрт знает какой порядковый номер скрипка в Большом. Не будь она простая сельская девчушка и мастер-технолог — она пошла в администрацию, чтобы выяснить! Потому что ничего плохого не было, напротив. Они уже планировали расписаться. Да, встречались у неё, но только потому, что он жил в общежитии. Женат он не был. Или, по крайней мере, врал, что не был! Договорились, что он приедет к ней на выходные. С вещами! Нежно поцеловались на прощание. И вот он пропал. Она ждала неделю.

В администрации состроили мрачную мину, поинтересовались, кто она и что. Девушка? Ах, любимая? Прям даже невеста? Надо же. Почему же вам его родители не сообщили? Скоропостижно скончался. Упал прямо во время репетиции — и умер. Что-то с сердцем. Уже похоронили. В родном городе. Можем дать координаты.

Координаты она не взяла. Как обухом ударенная, пошатываясь, вышла в тот же скверик, села у того же фонтана. И снова рыдала. Но уже никто не подошёл.

Ещё через неделю окончательно прояснилась, что она в интересном положении. Разумеется, она не стала делать аборт. И в положенное время родила прехорошенькую, хотя и маленькую — меньше двух килограммов, — девочку. Написала матери. Мать сперва пожурила, что не дело это — без мужа рожать. А уж потом плакала от счастья, — по письму видать — всё закапала. Поздравляла и радовалась. Хоть дочка будет, они заботливее сыновей.

В декрете сидела недолго. Заводские ясли и садик были — жаловаться не на что. Зарплата приличная, на всё хватало. Девочка только росла странная. Тоненькая, хрупкая, высоченная — на пол головы выше всех сверстников. И от стыда, что такая каланча — сутулилась. Плюшка московская родила коричную палочку! И очень уж часто простужалась и в яслях, и в садике. Чуть что — сразу бухыкать и сопливить начинает. Другим хоть бы хны от сквозняков осенних, метелей зимних, весенней капели и адской летней жары — а эта, чуть что, болеет. Педиатры в детской поликлинике и рахит ставили, и сколиоз, и бронхиты бесконечные. Ничего она для своей доченьки не жалела. Лучшие продукты с рынка — а та отщипнёт крошку, а то и одну клубничку в день — и всё, ей хватает. У матери аппетит волчий. А дочь — ну цыплёнок цыплёнком, одно зёрнышко в день. И не заставишь. Вся в отца вышла — и статью, и аппетитом. И здоровьем, похоже. Точнее — нездоровьем. Мать её и на курорты черноморские каждое лето — никакого эффекта. Другие дети чёрные, из воды ледяной не вылезают. Красавчики здоровые. А её паучонок в тень забьётся — в воду не загонишь.

Зато такой талантливой ни у кого не было. В шесть лет в музыкальную школу сама пошла записалась. К матери домой пришли! Говорили, у вашей дочери — абсолютный слух! Она её, конечно, отругала. Но такая уж это была девочка. Необыкновенная. Ещё и имя ей её самая обыкновенная мать дала необыкновенное. Габриэль. Когда мама сама была девочкой, к ним в сельский клуб как-то привозили кино. Оно так и называлось «Габриэль»[27]. Хоть оно и было чёрно-белое, и копия была очень некачественная, но это было о красивой разноцветной жизни, полной всего-всего! И смотреть этот фильм она ходила каждый день.

И в художественную школу её Габриэль записалась сама.

К седьмому классу Габриэль была выше мамы на две головы. Хотя весила раза в четыре меньше. Мама совсем уж махнула рукой на личную жизнь и с удовольствием ела плюшки московские, пельмени сибирские, вареники украинские. И всё, что готовила сама. В промышленных количествах. И готовила преотменно! В надежде, что и дочь наконец… Но дочь могла на одной куриной ножке неделю протянуть.

А уж как умна была её Габриэль! Куда умнее школьных учителей. После первых трёх классов сама перевелась в физико-математическую школу. В восьмом классе выиграла несколько московских олимпиад. И… не пошла в девятый-десятый.

Мать была в шоке. Учителя — в шоке. Директор школы — в шоке. Все хором и по отдельности уговаривали опомниться. Но она свалилась с тяжелейшим обострением хронического обструктивного бронхита. У неё и раньше были эпизоды слабости. Сказать по правде мать, с детства приученная к работе по дому, считала дочь лентяйкой. Иногда все выходные пролежит на кровати — нет, чтоб матери помочь! Но сама над своими такими подлыми мыслями первая же и смеялась. Много ли тех сил надо, в однушке прибраться! Да и не для того она всего этого добилась, чтобы из дочери персонажа Гиляровского делать. Пусть отдыхает. Мать уж за двоих в детстве отгорбатилась. А то и за семерых. Тем более, дочка не просто так валяется. А то книги читает (все у дивана свалила раскрытыми, неряха!), то что-то пишет. Стихи. А то и ноты. Уж сколько ей тех нотных тетрадей накупила прекрасных, а она вдруг какой-то обтрёпанный клочок схватит, вроде квитанции квартплаты, набросает там линии — и давай кругляши с хвостиками рассаживать. Мать очень удивлялась, что ж она у пианино не сидит, скрипку почему в руки не берёт? Самое ж лучшее, что можно было найти — куплено! Габриэль смеялась и только целовала мать в макушку. Говорила, мол, чтобы музыку слышать, инструмент не нужен. Как же не нужен?! Мать свою дочь не понимала. И даже боялась. Ворчала. Обожала. И боялась.

Год после восьмого класса провалялась Габриэль на диване. Мать несколько врачей домой приводила. Да только Габриель всех со скандалами выгоняла. А некоторые — и сами уходили. Дочка их экзаменовать начинала на предмет медицинских знаний. Ну куда это годится!

Год бирючихой пролежала. Правда, испанский выучила. Английский и французский она уже знала. Мать понятия не имела — откуда. Ну, английский, положим, в школе проходят. Но не до степени же свободного чтения книг в оригинале.

Через год Габриэль встала с дивана. Сдала экстерном девятый и десятый классы. Получила аттестат. И поступила в консерваторию на композиторский. Через год — бросила. Хотя все уверяли — талант. Затем в МГУ (материна мечта!) поступила. Да не на какую-то там филологию, которую мать в своё время не подняла. А на факультет вычислительной математики и кибернетики. Но тоже ей быстро надоело. Сказала: скучно, тупые все.

Мать уж и не знала, что делать. Гордыня у дочери. А Габриэль над матерью смеялась. Говорила: плюшка наша московская в религию ударилась.

Так хоть в свою! А дочурка на год в Индию умотала. Куда! С её-то здоровьем! Мать плакала. Но Интернет бодро освоила и с дочерью переписывалась. И очень тосковала.

Ещё лет пять по планете моталась — чем жива была, непонятно. Зарабатывала — где переводами. Где кому портрет нарисует. А то и скульптуру изваяет. Хочет — по переходам на скрипке играет. А хочет — кому программное обеспечение наладит, софт напишет (мать понятия не имела, что это такое, надеялась — хоть что-то приличное.) И ещё была вроде как журналист. Но не на постоянной основе в какой-нибудь порядочной газете. А в десяти местах сразу. Мать такого не понимала. Но когда дочь купила им двухкомнатную квартиру, да поближе к центру — успокоилась. Но однушку продавать не стала. Сдала. Мало ли. А ну как дочка замуж выйдет — не мешаться же старенькой маме под ногами у молодых.

Габриэль только смеялась. И снова и снова целовала свою мать в макушку. Замуж она не собиралась. Мать тихонько плакала по ночам. Понимала: кто ж такую возьмёт? Хоть бы ребёночка… Но молчала. Дочь могла быть очень жестокой. Лучше не трогать.

Матери было уже шестьдесят, она уже вышла на пенсию. Габриэль исполнилось тридцать. Она была полностью довольна своим образом жизни. Хотя мать и зудела в углу, что при таких талантах можно было бы то и это, так и так, а не вот так, не растрачивать себя!

И вот как-то раз Габриэль сообщила матери, что беременна.

Мать сперва поворчала про позор без мужа. Тихонечко, чтобы дочь не слышала. А потом — обрадовалась, разрыдалась, вспомнила всю свою жизнь. И даже хотела спросить, кто отец. Но испугалась. А потом испугалась ещё раз, когда её умная и талантливая Габриель стала её пугать тем, что будет рожать в воду. В воды. В священные воды Ганга. А то, может, и под стогом. В поле. Не решила ещё. Во всяком случае ко врачам — точно не пойдёт. Потому что они запретят ей рожать. Несерьёзно говорила. Вроде как. Вроде как над матерью шутила. Но когда срок был уж недель под тридцать — мать подступилась к дочери с серьёзным разговором, преодолевая страх. Потому что любила её больше жизни. А когда ты любишь больше жизни, переступать через инстинкт самосохранения легко и просто.