Атаман Семенов - Валерий Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Певица взмахнула рукой, поклонилась публике и начала петь тихо, низко, стараясь, чтобы голос ее дошел до каждого, кто здесь находился, проник в душу, потом повысила голос, и в ресторане на столах зазвенели бокалы...
— Все равно ей до Вяльцевой далеко, — сказал Унгерн.
— А мне она нравится.
— Мне тоже, — поспешно согласился с есаулом Унгерн — он увидел, как у того резко побледнело и сделалось беспощадным, будто в атаке, лицо, глаза сжались в узкие злые щелки.
Маша пела и продолжала смотреть на Семенова. Унгерн отметил, что, пожалуй, он первый раз в жизни видит есаула таким, усмехнулся едва приметно; о чем сейчас думал барон, понять было невозможно. Семенов вновь потянулся к графинчику. Пальцы у него неожиданно дрогнули, и он опустил руку.
— Аль налнвка перестала нравиться? Григорий Михайлович? — поинтересовался барон участливо.
— Нет, наливка та же, и нравится так же... Просто я боюсь напиться. А напиться хочется.
— Я понимаю, — сочувственно произнес барон. — Со мной на фронте такое тоже случалось.
— А я на фронте не пил. Даже не тянуло. Иногда только полстопки за компанию с господами офицерами, и все. — Семенов вновь поглядел на Машу, та пела сейчас про солдата, в одиночестве умирающего у подножия маньчжурской сопки и, перед тем как отойти, посылавшего наказ своей невесте. Песня была печальной, тревожила душу, мужчины притихли, даже несгибаемый Унгерн и тот сгорбился — и его проняла песня...
Свет керосиновой лампы, отраженный круглым жестяным щитком, приваренным к ручке, упал на голову барона, рыжие волосы его сделались яркими, красными, как брусничный лист, вспыхнули огнем, в глазах тоже вспыхнули крохотные огоньки — не барон, а прямо черт какой-то, наряженный в казачин мундир...
Отведя взгляд, Семенов порылся в кармане, достал оттуда «катеньку» — сотенную бумагу, в России эти деньги уже не ходили, но здесь, на КВЖД, ими продолжали пользоваться, хотя упорно поговаривали о замене их местными деньгами; подумав немного, Семенов сунул деньги обратно в карман и из часового «пистончика» — маленького кармашка — достал три золотых червонца.
Это та самая валюта» которую никто никогда не отменит. Даже если ее запретят каким-нибудь дурацким указом» она все равно будет у людей в ходу.
Когда Маша закончила петь и поклонилась залу, Семенов положил монеты на тарелку, ловко, как официант, подхватил ее в ладонь и шагнул к эстрадке. На ходу встретился с Машиным теплым взглядом, уловил в нем что-то заинтересованное и одновременно удивленное, опустился около ее ног на колено и поставил тарелку с монетами на пол.
Ресторанный зал на мгновение замер, даже мукденские купцы перестали дуть свой чай и жевать жирный сладкий рис, затихли все, лишь дым потрескивал, как порох, и плотными слоями плыл к выходу да на станции нервно повизгивала своим слабеньким гудком — пару не хватало — маневровая «кукушка»... Маша поклонилась есаулу, и ресторан взорвался аплодисментами.
Наутро весь городок заговорил о зарождающемся романе певицы и военного комиссара Временного правительства. На Семенова на станцию приходили поглазеть местные сплетницы-старушки, но его в Маньчжурии уже не было, сразу после ресторана он ночью же уехал в Даурию — разведчики оттуда принесли сведения, что появились конные разъезды красных и, судя по всему, на Даурию будет предпринято нападение.
Это значило, что базу надо окончательно переводить в Маньчжурию и добровольцев в армию набирать уже там. А добровольцы уже потянулись из России к Семенову, и это радовало есаула — не было теперь и дня, чтобы не появилось несколько новых человек. Иногда добровольцы приходили группами.
— Хар-рашо! — довольно произносил будущий атаман и потирал руки.
Из Даурии Семенов вернулся поздно, едва улегся спать, как его разбудил дежурный ординарец — чернявый, с темной блестящей кожей парень в белой барашковой кубанке и двумя лычками младшего урядника на погонах.
— Ваше высокородие... — Едва он тронул Семенова за плечо, как тот стремительно вскинулся на постели, протер кулаками глаза.
— Что, большевики наступают на Даурию? Или уже прут на Маньчжурию?
— Никак нет. Прибыл адъютант командующего китайскими войсками.
— Чего-о?
— Китаец прибыл, ваше высокородие. Важный, как купец из Мукдена. Рожа сальная, глаз не разобрать. Хочет видеть лично вас.
— А больше он никого не хочет видеть? Час-то вон какой.
— Никого. Только вас.
— Охо-хо. — Семенов опустил ноги с кровати, натянул сапоги. Сапоги у него были знатные, сшитые специально для студеной сибирской зимы — на стриженом собачьем меху, тонкие. — Ладно, зови этого важного мандарина[46].
В спальню вошел китайский майор с реденькой нашлепкой усов, поклонился есаулу и произнес на хорошем русском языке:
— Я от генерала Чжана Хуан-сяна.
И что же потребовалось от меня господину генералу Чжан Хуан-сяну? Да еще не в самый подходящий час. — Есаул демонстративно зевнул и похлопал по рту ладонью.
Господин генерал Чжан Хуан-сян требует до восьми часов утра сдать оружие и распустить людей. В этом случае он гарантирует вам и всем вашим людям личную неприкосновенность и полную безопасность.
Семенов не удержался от желания похлопать себя еще раз ладонью по рту. Похлопал. Снова зевнул. Ему нужно было оттянуть время.
— Знаете, майор, вопрос этот, несомненно, важный, но очень сложный. Поверьте мне. Он требует обсуждения с вашей стороной.
— Согласен. — Переводчик наклонил голову.
— Поэтому прошу пожаловать ко мне начальника штаба китайских войск.
— Хорошо. — Переводчик вновь наклонил голову и, бросив сочувственный взгляд на Семенова, исчез.
Есаул выругался. Потом потребовал от дежурного ординарца поставить самовар, достать из погреба пару бутылок водки и сунуть их в сугроб, чтобы напиток основательно охладился, приготовить также закуску и в большое блюдо налить варенья — так, чтобы было всклень[47]: китайцы любят сладкое, и даже соленое свиное сало готовы есть с вареньем. Затем есаул приказал разбудить Унгерна.
— Роман Федорович, пока я тут буду разводить всякие «мерлихлюндии» и «утю-тю» с китайцами, немедленно выкатывайте пушки, которые я привез, на прямую наводку на китайские казармы. Расчеты пусть находятся наготове. Рядом с орудиями сложите все снаряды, что у нас имеются. И... прислуги, кстати, пусть будет побольше. Все артиллеристы чтоб — при полной боевой выкладке.
— Понял вас. — Унгерн рассмеялся и приложил руку к козырьку.
Начальник китайского штаба — очень вежливый тихоголосый полковник — явился через час, сел за стол, закурил, не спрашивая разрешения у хозяина.
«Ладно, — зло подумал Семенов, — еще не вечер... А цыплят, как известно, по осени считают. Посмотрим, как ты будешь вести себя в восемь часов утра». С улыбкой налил начальнику штаба чашку чая, затем пощелкал пальцами.
На призывный щелк явился лихой младший урядник, разбудивший Семенова, и поставил на стол на плоскую закусочную тарелку обмерзшую, в искристой ледяной махре бутылку водки.
— Давайте, господин полковник, по русскому обычаю, — предложил Семенов, — тем более разоружение — штука грустная. По другим знаю. Видел, как это делается.
Поколебавшись немного, китайский полковник махнул рукой: с этими русскими как свяжешься, так обязательно напьешься.
А Семенову только это и надо было. Он наполнил стопки, поспешно поданные дежурным ординарцем, поднес свою стопку к носу, затянулся крепким спиртным духом.
Государственную водку от частной можно отличить так же, как коньяк господина Шустова от керосина. — Семенов столкнулся взглядом с глазами переводчика, понял, что до того не дошел смысл сказанного, улыбнулся и одним махом осушил стопку. Поднял ее, уже пустую, перевернул, поймал в ладонь несколько капель. — За добрососедские отношения. Между вами и нами. — Он тряхнул рюмку снова, опять поймал несколько капель. — За добрососедские отношения всегда пьют до дна.
Переводчик понимающе кивнул, что-то проговорил, наклонившись к уху начальника штаба, — не проговорил даже, а пропел.
— Прошу последовать моему примеру, — призывно произнес есаул и вновь взялся за бутылку.
Едва начальник штаба выпил, как Семенов опять наполнил его стопку. Налил и переводчику. Произнес душевно, с широкой улыбкой:
— Чувствуйте себя как дома, господа.
— Спа-си-бо, — медленно, с трудом произнес начальник штаба.
Есаул продолжал действовать по старому русскому обычаю — такого дорогого гостя, как этот начальник штаба, напоить так, чтобы он разучился не только ходить, но и даже шевелить бровями. Несколько раз начальник штаба пробовал завести разговор о разоружении, но Семенов поспешно поднимал руку в протестующем жесте:
— Это потом, потом, потом! Вначале попьем чаю, а потом будем вести деловые переговоры.
Чаепитие затянулось. Из-за стола вылезли, когда желтовато-черное глухое небо за окном пошло пятнами, будто гнилое, а с деревьев посыпался иней — было уже восемь часов утра. К подъезду был подан штабной автомобиль китайцев, но Семенов, подхватив гостя под локоток, протестующе замахал рукой: