Неродственные связи - Лина Манило
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его речь становится на удивление разборчивой, связной, и это пугает. Одной рукой он с напором гладит меня по плечу, будто бы успокаивает, а второй больно обхватывает мои щёки пальцами. Сжимает так крепко, точно собирается продавить кожу до самых костей, и я шиплю раненой кошкой, молочу руками по широким плечами, пытаюсь вырваться. Только это, похоже, не в интересах бывшего, который то ли окончательно слетел с катушек, то ли никогда особенно с башкой не дружил – теперь уже не разобрать. Женя фиксирует мою голову, заставляет поднять выше лицо, нависает сверху и смотрит прямо в глаза. Долго, проникновенно, пытливо. А я вдруг отчётливо понимаю, что он едва ли пьян настолько, чтобы не понимать, что именно он делает.
И был ли вообще пьян?
– Я очень по тебе скучал, – повторяет, и голос его становится ниже, вибрирует, соблазняет. – Давай всё исправим?
Я очень хорошо помню, как волновал когда-то меня Самохин, как действовал его голос, прикосновения, сладкие речи. Таяла кусочком масла на солнце, переставала себя контролировать, вот только… только сейчас во мне так много отвращения к нему, к себе за свою глупость, за все ошибки, которые совершила, не прогнав Женю окончательно и бесповоротно, что трудно дышать.
– Пошёл в задницу, – мычу, но из-за сильных пальцев на моих щеках выходит не так эффектно и разборчиво, как мне мечталось.
Но Самохин понял меня. Он усмехается, ощупывая моё лицо взглядом, не верит, что я на самом деле говорю серьёзно. В этом он весь. Ему кажется, что стоит применить своё очарование, блеснуть белоснежной улыбкой, чуть понизить голос, и все просто обязаны растекаться лужей у его ног. Придурок, он даже не понимает, что есть в его жизни поезда, ушедшие в туман навсегда.
– Меня всегда жутко возбуждал твой гонор, – усмешка какая-то нехорошая, а я пытаюсь плюнуть в его наглую рожу, но не получается: во рту пустынная сушь. – Ты красивая, Лисёнок, очень красивая. Господи, каким идиотом я был, ведь лучше тебя всё равно никого не встретил.
Ложь, ложь, наглое лживое дерьмо!
– Давай всё наладим?
Его губы ближе, ещё ближе, почти касаются моих, а я киваю. Самохин замирает, я киваю вновь. Он даже лицо моё перестаёт терзать, но после его крепкой хватки щёки онемевшие и болят.
– Давай наладим, – улыбаюсь и заглядываю в глаза почти ласково. Челюсть побаливает, но пройдёт. – Нет, серьёзно давай. Я всю жизнь этого ждала.
Самохин икает, шокированный, и его хватка слабеет. Вот так, это-то мне и нужно.
И я подаюсь всем телом вперёд, толкаю Самохина в грудь, лягаюсь взбесившейся лошадью. Он быстро приходит в себя: хватает меня в охапку, прижимает к своей груди и, как извращённая версия кинематографического Ретта Батлера, впивается в губы крепким поцелуем, и алкогольная горечь заполняет мой рот вместе с его языком.
Да чтоб ты провалился, гнида. Господи, дай мне сил, дай мне выдержать всё это и найти возможность спустить его с лестницы.
Самохин разворачивает меня, толкает к столу, и я больно бьюсь крестцом об угол. Эта боль действует, как оплеуха, мощный толчок к действию. Понимаю, что скорее умру, чем позволю бывшему прикоснуться к себе. Пусть лучше убьёт меня, честное слово. Я всё ещё не теряю надежды вырваться, мычу, бьюсь бабочкой в сачке, но вдруг что-то рядом гремит, и я делаю то, что должна сделать: кусаю Самохина. Он шипит, я толкаю его в грудь, но он вдруг отлетает от меня. Не сам.
Промаргиваюсь, но слёзы застилают глаза. Они не от жалости к себе, они от злости, но их пелена не даёт увидеть всю картину. Я только слышу сквозь шум в ушах голос своей дочери:
– Сергей Владимирович, отпустите его!
Глава 19 Сергей
Убью суку.
Только эта мысль главенствует сейчас, и мне бы испугаться того, как сильно я во всём этом погряз – того, что мои тормоза, похоже, отказали полностью, но не получается.
– Сергей Владимирович, пожалуйста, отпустите его! – Маша прыгает рядом, отвлекает меня, но не лезет, а я коленом прижимаю Евгешу к полу так сильно, что вот-вот продавлю ему грудную клетку. – Вы же убьёте его!
Я не знаю, что тут происходило, пока мы не пришли. Вернее, догадываюсь, но подумаю об этом как-нибудь потом, иначе совсем сдурею. Однако прекрасно понимаю, чем бы всё закончилось, не вызвони я Машу. Только думать об этом боюсь, иначе от Евгеши мокрого места не останется. Просто убью его и дело с концом.
Надавливаю коленом сильнее, Евгеша брыкается, хрипит, бледнеет, и это вдруг отрезвляет.
– Подонок, тебе же сказали выметаться, тебя же просили, – говорю и удивляюсь тому, насколько мой голос кажется чужим. Да, он спокойный, нет, я не кричу, но тембр не мой: слишком низкий, и горло какое-то распухшее, будто мне туда ежа запихнули.
Я сгребаю в горсть растрепавшийся чуб Евгеши, слегка тяну на себя его голову, придурок снова хрипит, а после громко матерится, когда чуть сильнее, чем следует, бью его затылком об пол. Напоследок.
Этому приёму меня научили когда-то в армии: обездвижить, схватить за волосы, уши, если жертва лысая, потянуть на себя, стукнуть. Очень действенный способ, особенно, когда противник такой залихватский хохолок на башке отрастил – всё выходит легко и просто, даже напрягаться не пришлось.
Я поднимаюсь на ноги. Кожа на костяшках саднит и чешется. Опускаю взгляд на сжатый кулак, кручу им и так и эдак, смотрю на выступившую кровь и никак не могу вспомнить, каким образом так вышло. Но у Евгеши разбита губа, уголок рта окрашен алым, а во взгляде страх, смешанный с отвращением. Он ненавидит меня – уверен, наша неприязнь взаимна с первой секунды знакомства.
– Гнида, – выплёвываю свою злость и отхожу к Алисе.
Наша бойня продлилась всего несколько мгновений, просто бушующий в крови адреналин растягивает время, словно оно резиновое. Но я больше не хочу эмоционально тратиться на этот скот, кучей дерьма
