Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

Однако подменять российский интерес и желание вернуть утраченное, государственную заботу о территориях — желанием бороться с фашизмом, значит, совершить социальный подлог.

От имени империи с фашизмом не борются. Сам фашизм и есть национальная имперская идея. Бороться за империю с империей — невозможно. То есть возможно, но это называется империалистическая война, и антифашизм здесь ни при чем.

Янукович не был республиканцем, никаких анархо-синдикалистских хозяйств он не создавал, а организовывать интербригады ради защиты российских госмонополий — это самая курьезная мысль, какая может прийти в голову.

Никакого фашизма в умирающем государстве быть не может и никакого антифашизма в госмонополистическом капитализме тоже не бывает. Выдавать имперские патриотические чувства за антифашизм — желание необъяснимое, продиктовано истерикой момента.

Людей защищать и спасать надо. Как — непонятно; потому что спасаться некуда — государство развалится непременно, а где пройдет раздел — пока неизвестно; вероятно — везде, в том числе через семьи. Это национальная трагедия. Зарабатывать на национальной трагедии либеральные или патриотические лавры — дело в истории привычное.

Происходит оно и сегодня. Из положительных эффектов наблюдаем лишь один — ликвидированы противоречия наших движений алой и белой ленты. Это отныне две стороны одной медали, которую можно выдавать за киевскую кампанию. Носят наградной знак на пестрой ленте.

Людей Украины исключительно жалко. Когда первая истерика пройдет, надо разрабатывать эффективные способы их спасения в случае гражданской резни, сопровождающей развал государства.

Скифы в банке

Зрители пережили то, что порекомендовали пережить: экран не способен вместить историю конфликта — показали наиболее острые фрагменты. Возникло чувство единения в борьбе с нацизмом. Правда, в ходе антифашистской кампании конкретика утрачена: никто точно не знает, сколько нацистов было и какой процент нацисты занимали от собственно евро-мятежников; трудно понять, как сочетается нацизм с ориентацией повстанцев на Европу, официально не принимающей нацизм; не ясна судьба упомянутых нацистов сегодня — главного негодяя объявили в розыск, а что с остальными? Хулиганы то были, или осмысленные последователи идеологии Риббентропа? На пике борьбы у зрителей возникло ощущение, что в Украине собирались установить филиал Третьего Рейха, хотя это, видимо, не вполне соответствует программе мятежа. Затем про нацистов говорили меньше — а больше говорили про интересы России. Первые лица государства лишних слов не произносили, но народ прокричал: воссоединение русских, спасение исконной земли.

Тех, кого решили защищать вчера, последние двадцать лет не защищали — многие из подзащитных успели помереть в бедности, а сотни тысяч уехали с родины, чтобы работать прислугой в заморских краях. Неожиданное желание защитить разгорелось ярко. Когда столь хочется спасти, то становится безразлично, от какой именно беды — от бандеровцев, от украинских олигархов, от европейского влияния, от униатской церкви; защищают разом от всего.

Острием проблемы стал фашизм, и армейская компания стала фрагментом Великой Отечественной, но речь все же шла об ином.

Бандеровцы встали в передовые колонны евро-мятежников не случайно, они воплощают в наиболее радикальной форме намерение мятежа — отъединиться от русской судьбы. Если бы такой сценарий осуществился, геополитические интересы Отечества оказались бы ущемленными — про это написали многие; в обществе про это говорили все. Спасали не столько от конкретного фашизма — ну, сколько там этих бандеровцев? — сколько от будущих угроз. Титульная нация былого Советского Союза выразила единодушие в желании вразумить соседа — ведь он наш брат, кому, как не нам надлежит сделать внушение. В ходе борьбы с «фашизмом на Украине» соседей пренебрежительно именовали «украми» и «еврохохлами» — данные клички трудно отнести к антифашистской риторике, но дело здесь в ином, в фашизме совсем уже не гитлеровского толка. Этот фашизм новый, пришедший в мир на плечах современного неолиберализма, и он прописан не только в Украине, и не одними бандеровцами воплощен.

Идеология фашизма сделалась популярна после уничтожения коммунистической доктрины — фашизм давно признали закономерной реакцией на коммунизм. Если данное (реваншистское) соображение осуждали представители Франкфуртской школы в 70-х годах — то с тех пор оно вошло в сознание обывателей как аксиома: про это написаны труды, прежде всего труды людей либеральных — но есть и теоретики так называемой «консервативной революции» — Эрнст Нольте, Александр Дугин. Имеются социальные исследования, подчеркивающие «вторичность» (тем самым, меньшую виновность) фашизма по сравнению с коммунизмом. Гитлер и его режим — это реакция на Сталина и его режим, а, следовательно, фашизм есть реакция на коммунизм и даже фашизм менее виновен перед лицом истории.

Фашизм не то, чтобы вывели из-под суда, но вину фашизма существенно уменьшили, разделив вину на двоих (с коммунизмом), а то и на троих (учитывая фактор варварства отдельных народов). Фашизм не то чтобы оправдали, его объяснили.

Крах Советского Союза и социалистической идеологии означал реактивное торжество идей фашизма — слишком долго его поносили, чтобы не возникло реакции. В освобожденных от советской власти республиках в той или иной форме прошло признание фашизма — как этап в борьбе с российской экспансией. По Латвии регулярно проходят парады СС и лишь с недавнего времени эти парады не посещает премьер-министр страны. Борьба за национальную свободу от советского гнета — объединена с лояльным отношением к фашизму.

Удивляться фашистской риторике тех, кто избавляется от российского влияния, не приходится — но важно совсем иное: фашистская риторика вошла и в русскую культуру точно так же.

И, прежде всего, так произошло в сознании самого русского народа, той его части, которая осуждала советскую идеологию. Российские книжные магазины сегодня полны литературы, трактующей нацизм если не в героической тональности, то с пониманием миссии германских войск.

Но и это еще не все. Фашистская идеология — понятая как необходимость в борьбе с интернационалистической идеологией лицемерного коммунизма — была принята как исторический образец. История испанских интербригад показывает, что твердая националистическая идея — легко разбивает зыбкую интернационалистическую. Уроки этой победы сказались повсеместно.

Фашистская мораль — то есть, братство избранных, имперская национальная идея — начисто вытеснила все былые социалистические лозунги. В самой России (не говоря уж о бывших республиках СССР) возникли организации и движения фашистского толка. Фашистские ритуалы (или напоминающие фашистские), фашистская символика, знаки коловратов, бритые затылки, черная униформа, агрессивная национальная агитация — все это стало привычным для российского патриота.

Те, кто порицал бандеровцев в Украине и требовал введения войск для спасения русского населения, отнюдь не были интернационалистами. Русскому журналисту сказали, что в гражданской войне нет правых и виноватых, он ответил просто: главное то, что выгодно России. Это не единичный, но типичный ответ; рефреном звучала странная формулировка «в эти трудные для России дни» — так сказали тысячи телезрителей. Звучит выражение дико: казалось бы, дни — трудные для Украины, на территорию которой собираются ввести войска; но нет, в сознании русского обывателя основная трудность выпала на долю русского населения — под угрозой оказалось нечто сверхценное, то, что надо защитить вопреки любой напасти — под угрозой общая русская судьба.

Именно этим и были вызваны эмоции: спасали не конкретных людей от конкретных бандеровцев, каковые мгновенно растаяли аки дым, но спасали от покушения на единство русского народа. Если бы спасали конкретных людей, тогда бы требовался десант в эпицентр событий; но спасали народ в целом, спасали сознание народа, его историческую миссию и судьбу. Именно это нашло отклик в сердцах. То была не рядовая операция по обезвреживанию бандитов — но нечто судьбоносное — и это почувствовали все телезрители.

Реакции зрительного зала были соответствующие «в эти дни я сделал выбор — я русский, и это навсегда», «отечество в беде», и так далее; иным эмоции покажутся преувеличенными, наигранными — ну стоит ли тратить столько страсти из-за сотни бандитов? Даже зловещий Сашок Белый, который мог бы добраться до атомной электростанции, не кажется поводом для демонстрации армады: злодея можно обуздать меньшими средствами. Но речь не о бандитах. И речь даже не о соплеменниках. До тех пор, пока миллионы соотечественников прозябали в Украине в пределах безвизовой доступности, их судьба никого не беспокоила. Когда возникла угроза раскола — тогда настали «трудные дни». И это понятно. Можно определить это настроение как ответственность за общую русскую судьбу. Ответственность выражают агрессивно — что делать? Спонтанная агрессия доминировала вчера у телеэкранов.