Англия и Франция: мы любим ненавидеть друг друга - Стефан Кларк

Нет, речь идет о мозговых клетках, обдумывающих идею о том, что Барак Обама должен был родиться французом. И что Нил Армстронг, ступивший на Луну, должен был говорить о «гигантском прорыве для человечества» на французском языке. И вместо глобальной сети гамбургеров мир должен быть опутан «говядиной по-бургундски» на вынос. Согласен, все мы обкапались бы соусом, но французский инженер изобрел бы гениальное устройство для его сбора.

Короче говоря, эти пульсирующие нейроны неустанно твердят о том, что Америка на самом деле должна была стать заморским департаментом Франции, вроде островов Карибского бассейна — Мартиники и Гваделупы.

Ответ на это предложение вполне очевиден и сам по себе содержит вопрос, почему английские слова debacle, disaster, calamity, defeat (все так или иначе означающие катастрофу) изначально заимствованы из французского языка [69]. Как ни грустно это признавать, но у Франции был шанс в Америке, и она его упустила. Причем, не единожды, но на каждом этапе войны, в течение всего столетия полной неразберихи.

Дело в том, что в какой-то момент у французов был готов мастер-план по колонизации не только Канады, но и всей Северной Америки, и, как мы увидим, у них имелись все возможности претворить его в жизнь. Но они проиграли или распродали все, что можно, за исключением разве что пары островов и названий некоторых улиц в Новом Орлеане.

Французы могли бы возразить на эту наглость, сказав: «Oui, mais [70] вы, бритты, потеряли еще больше, поскольку Северная Америка была вашей колонией, пока вас бесцеремонно не выперли оттуда революционеры, которые вдобавок скинули в Бостонскую гавань целый груз с вашим драгоценным английским чаем». Туше!

Oui, mais, даже если считать в квадратных километрах, это некорректное замечание, поскольку Британия всегда владела колониями лишь на относительно узкой полоске восточного побережья.

И гораздо важнее то, что в британских мозгах напрочь отсутствуют эти пульсирующие нейроны. (Во всяком случае, если они и пульсируют, то уж точно не по поводу Америки: у нас есть гораздо более существенные поводы для головной боли.) Мы, бритты, не рвем на себе волосы из-за «утраты» наших американских колоний. Нас вполне устраивают независимые американцы, мы видим в них дальних родственников, которые разве что коверкают наш язык. Мы довольно успешно сотрудничали с Америкой в таких проектах, как освобождение Европы и изобретение поп-музыки. И у нас нет ни малейшего желания править Техасом.

Между тем французы по сей день нервничают из-за Америки, как если бы она улизнула из-под носа — ну, вроде как отлучилась в туалет, а сама шмыгнула на улицу через черный ход ресторана, или, скажем, повела себя, как неизвестный актер, который уехал из Франции, а потом прославился на весь мир. Их подсознание сходит с ума, и неслучайно они постоянно стонут из-за того, что французский не стал языком международного общения.

Трагикомизм ситуации заключается в том, что поражение Франции в Америке спровоцировали французские солдаты, которые угрожали жестокой расправой безоружной англо-американской корове…

Франция на прогулке по дикой стороне

Сегодня среднестатистический француз или такая же француженка даже не знают, как много они потеряли. Они смутно припоминают, что Франция владела Луизианой даже некоторое время после провозглашения независимости Америки, и в редкой критике Наполеона Бонапарта нет-нет да и проскочит упрек в том, что он продал этот последний уголок Юга США тем, кто говорит по-английски.

Только вот современным французам невдомек, что Луизиана изначально была вовсе не уголком, а гораздо более крупным и лакомым куском. Когда все только начиналось, французская территория Луизианы, своим названием призванная польстить Людовику XIV, занимала практически треть территории нынешних США. По площади она была сопоставима со всей Европой, просторы этой неизведанной земли тянулись от Великих озер до Мексиканского залива, от Иллинойса до границ на полпути к Тихому океану.

Луизиана задумывалась как барьер, защищающий от бриттов и испанцев, исследующих Запад, но была также попыткой взять в кольцо нефранцузские колонии на Атлантическом побережье, от Новой Англии вниз к испанской Флориде, и — pourquoi pas?[71] — спихнуть их в океан и предъявить права Франции на весь североамериканский континент. Смелый был план — и он мог бы осуществиться.

Начало разыграл, совсем как в мольеровской пьесе, лишенный духовного сана священник в кудрявом парике. Рене-Робер Кавелье де Ла Саль, сын нормандского купца, учился в иезуитском колледже, но был исключен по причине, как он сам писал, его «моральной нетвердости». Решив попытать счастья в дальних краях, в середине 1660-х годов он отправился из Франции в Канаду, и вскоре его можно было встретить странствующим по рекам и озерам в поисках кратчайшего пути в Китай. Он так загорелся этой идеей, что, когда получил кусок земли под Монреалем, соседи-поселенцы в шутку стали называть его la Chine (Китай).

Впрочем, Ла Саль не давал сбить себя с пути и объединил усилия с Тонти, сыном итальянского банкира, могучим мужиком, у которого гранатой оторвало кисть; Тонти заменил ее железным кулаком, который часто использовал в качестве биты.

В первый же день нового, 1682 года Ла Саль и Тонти оделись потеплее и отправились из Форта Майами, что на юго- западном берегу озера Мичиган, неподалеку от нынешнего Чикаго, искать Китай.

Эти пограничные «форты», зачастую размером чуть больше бревенчатой хижины, окружал высокий частокол, призванный убедить недружелюбных индейцев в том, что нападать опасно. Индейцы были храбрыми воинами, но не самоубийцами: как заметил один иезуитский священник, «они воюют, чтобы убивать, а не для того, чтобы быть убитыми». Но все равно, покидая крохотный форт, Ла Саль сознавал, что оставляет позади последнюю опору и вступает в мир дикий и непредсказуемый. Кстати, это была одна из причин, почему, помимо двадцати двух вооруженных французов и восемнадцати индейцев, он взял с собой в поход также священника. Ла Саль подумал, что ему, возможно, понадобится кое-какая помощь свыше.

Экспедиция начала медленно продвигаться сквозь снежные заносы к югу и 6 февраля вышла к берегу Миссисипи. Ее воды были ледяными, поскольку верховье находилось в 400 километрах к северу, но река была широкой и быстрой и выглядела судоходной.

Поэтому Ла Саль сотоварищи построили плоты и двинулись вниз по реке: они дрейфовали до самого Мексиканского залива, преодолев в итоге тысячу с лишним километров к югу. Надо думать, Ла Саль тогда догадался, поскольку буддистских храмов по пути так и не встретилось, что река не ведет в Китай, но зато это путешествие позволило открыть вполне плодородные земли, не утопающие в снегу, — и это было в новинку для французских исследователей, привыкших бороздить просторы Канады.

Ла Саль был настолько доволен своим открытием, что решил закрепить господство Франции над этим обширным регионом — вдоль всей Миссисипи (хотя и не знал, откуда эта река берет начало) и ее притоков, 1500-километровой реки Огайо, вплоть до северо-восточной границы с английскими колониями. Так что он надел красный плащ с золотой вышивкой, который прихватил с собой на случай встречи с китайским императором, и провел церемонию наречения. На картине, изображающей эту сцену (признаемся, написанной после события), он даже, кажется, красуется в кудрявом парике.

В присутствии адвоката изготовленная из расплавленного котелка пластина была прибита гвоздем к гигантскому кресту, и так Ла Саль информировал мир (ну, или, по крайней мере, его франкоговорящих граждан) о том, что отныне здесь проходит официальная южная граница новой территории — Луизианы.

Ла Саль вернулся на север и самонадеянно постановил, что одна из территорий, по которой он путешествовал — Иллинойс, к западу от английских колоний, — должна стать новым эпицентром французской колонизации. Он справедливо рассудил, что здешний климат куда милосерднее, чем в Канаде, а потому земля будет гораздо плодороднее. К тому же она изобиловала бобрами.

Регион издавна служил охотничьими угодьями для ирокезов, но они были в хороших отношениях с французами, так что Ла Саль не видел препятствий для немедленного запуска программы колонизации. Его первоначальный замысел состоял в том, чтобы переселить сюда 15 000 человек, которым, как он предсказывал, будет гораздо легче обосноваться в этих краях, чем бедным замерзающим рыбакам и охотникам на севере. К тому же Франция была самой густонаселенной страной Европы, девятнадцать миллионов в сравнении с британскими восемью, и пожертвовать 15 000 крестьян могла безболезненно.

Впрочем, амбициозный план так и не стронулся с места, и по самой французской из всех причин.