Любовь, или Мой дом (сборник) - Максим Лаврентьев

Почти лишенный четырехколесного транспорта, двор был идеально приспособлен для велосипедных гонок по кругу. Осколком кирпича на асфальте рисовалась стартовая, она же – финишная, черта, гонщики выстраивались в линию – и вперед, навстречу рекорду. Хорошо помню все мои велосипеды. Первым, если не считать совсем уж детского, трехколесного, была купленная в Сходне «Бабочка». Но гоняться на ней я еще не мог по возрасту. То ли дело «Школьник», зеленый, с прямой (как у взрослых!) рамой. Впрочем, «Школьник» был переходной моделью, ребенок быстро рос и пересаживался на солидный «Орленок» или на разборную «Каму», более редкую, с небольшими колесами. Я катался на «Орленке», купленном в спортивном магазине на Бутырской и доставленном оттуда домой с величайшей помпой. С него вскоре и упал – тут же, во дворе, во время гоночного заезда. Сейчас, сделав несколько шагов вправо, к арке, я стою как раз на том самом месте. Такого падения вполне можно было и не пережить. Помню, что еду первым, у меня на «хвосте» мчится какой-то дворовый приятель. Вот новый поворот. Чувствую, как догоняющий касается передним колесом своего велика заднего колеса моего «Орленка», а дальше я взлетаю. Лечу долго, кувыркаюсь чуть ли не через голову и падаю на асфальт, счастливо миновав бордюрный камень. Колени и локти у меня ободраны до крови, одежде кранты, но я жив.

А еще раньше, до школы, именно здесь меня посвятили в основы дарвиновской теории происхождения видов. Я не поверил и оскорбился: «Сами вы произошли от обезьян!» Человек, по моей логике, мог произойти только от человека.

Еще несколько шагов – и я сворачиваю в арку. Несмотря на субботний день, здесь все-таки прячутся две машины, перекрыв былую нашу футбольную площадку. Я иду прямо, но если бы свернул сразу направо, то в глубокой нише с окном, несомненно, обнаружилось бы то, для чего нишу использовали и тридцать, и пятьдесят, и семьдесят лет назад. Люди рождаются и умирают, эпохи уходят, а такие вот «общественные туалеты» никуда не деваются. Ну да, вон мутная струйка вытекла на асфальт, в жаркий-то летний день!

За аркой начинается «пятачок». По идее, так можно было бы назвать небольшую площадку, свободную от деревьев. На немецкой военной аэрофотосъемке хорошо видны и наш дом, и двор, и лужайка за домом – но тогда это еще не был «пятачок». В сорок первом сюда попала бомба, по случайности (бомбили завод «Знамя» на Бутырской) не угодившая ни в наш, ни в противоположный дом, а упавшая между ними. Взрыв высвободил подземный ключ, и огромная воронка до краев наполнилась водой. В получившемся таким неожиданным образом пруду еще в пятидесятые купались и даже ловили рыбу. Затем воронку осушили и засыпали, а сверху разбили сквер, центр которого заасфальтировали, поставили тут же скамейки вокруг маленькой клумбы – и получился «пятачок».

Если в нашем дворе растут практически одни тополя, каждый год заваливающие нас своим пухом, то «пятачок» засажен более разнообразно. Кроме уже упомянутых лиственниц, чьи кроны поднялись вровень с нашей крышей, тут произрастают пять-шесть каштанов, с которых я когда-то палкой сшибал ощетинившиеся иглами плоды с красивейшей твердой сердцевиной, особенно много кленов, несколько вязов и лип. Но главным богатством здесь прежде были плодовые деревья – груши и яблони. Под яблонями я шел с папой качаться на качелях, в пришитых к рубашке «эполетах» из дедушкиных погон, под яблонями шествовал через «пятачок» страшный Адольф Яковлевич – старик в фетровой шляпе и зеленых очках, с маленькой орденской планкой на сером костюме, с крючковатым носом. Дети его боялись, и не зря: потом я узнал, что в войну Адольф Яковлевич служил в СМЕРШе. В августе дорожки были усыпаны крошечными яблочками, красными и желтыми, очень сладкими. Этих яблонь давно уже нет, а вот груши еще остались. Минувшим летом я специально ходил сюда – проверять, плодоносят ли груши. Все оказалось в порядке. Правда, вкусить дары природы я уже не решился – слишком уж загазованным стало нынче наше Дмитровское шоссе.

Теперь все грибное царство «пятачка» представлено повсеместными шампиньонами да несколькими особо устойчивыми в городских условиях видами поганок. Но в начале восьмидесятых годов, когда весь «пятачок» был еще плотно покрыт кустарником, фанатичному грибнику здесь находилось чем поживиться. Под кустами во множестве росли маленькие свинушки, попадались и сыроежки. Как-то я нашел белый гриб, к сожалению, червивый. Свинушки, принесенные мной с «пятачка», бабушка однажды пожарила, но мама запретила мне их есть. Потом, с наступлением эры «сухого закона», в кустах вместо грибов все чаще стали обнаруживаться пьяные, лежавшие тут без памяти.

Пройдя к центру «пятачка» и обогнув, как всегда справа, клумбу, в моем детстве представлявшую собой небольшую горку, где ничего не росло, а нынче – действительно клумбу с цветами, я поворачиваю направо и двигаюсь по диагонали к арке соседней десятиэтажки. Плиткой недавно выложена тут дорожка, протоптанная народом, вечно торопящимся к шоссе, к остановке троллейбусов и автобусов напротив моего дома.

Миновав арку, оказываюсь на «школьном» дворе, хотя школа отделена от него забором. Большой тихий двор, густо заросший высокими деревьями, изменился еще в прошлом веке настолько, что писатель Константин Паустовский, в юности работавший кондуктором на курсировавшем здесь паровичке, в старости ни за что бы не узнал это место – древний лес, обозначенный на картах и различимый на старинных фотографиях. Сюда ходили по грибы-ягоды крестьяне близлежащего села Остроганово, а потом и дачники, и дети рабочих с Царских (Хуторских) улиц. Вышло так, что я оказался среди последних грибников. Паровичок двигался от площади Бутырской заставы сначала прямо по улице, а затем, сделав остановку примерно там, где сейчас выход со станции метро «Дмитровская», проскочив под старым мостом Виндавской (Рижской) железной дороги, брал левее и катил своих пассажиров – дачников со Старого и Нового шоссе и студентов сельхозакадемии – по диагонали нынешнего «школьного» двора к остановке «Соломенная сторожка». В шестнадцатом году город шагнул дальше на север; вместо паровичка пошел городской трамвай № 12, смененный затем последовательно на № 29 (бегавший аж до Сокольников) и нынешний № 27. После войны трамвайные пути были перенесены чуть в сторону, на только что проложенную улицу Костякова, и о паровичке в наших краях напоминает ныне только диагональная дорожка от Дмитровского проезда мимо спортивной площадки у «правдинских» домов (изначально построенных для работников типографии, где печаталась главная советская газета – «Правда»), упирающаяся в забор школы.

Глядя на четырехэтажную школу № 218, я вспомнил случай, рассказанный моей мамой, учившейся здесь в пятидесятых годах. Преподавательницу литературы в их классе звали Евгения Ароновна. За отчество, а также, вероятно, еще кое за что во внешности ученики тут же переименовали ее в Ворону. Однажды она зачем-то отправила мою маму в учительскую. Войдя туда, мама оторопела от страха, и на обращенный к ней вопрос залепетала: «Ворона Вороновна… Ворона Ароновна… Евгения Вороновна…» Учителя хохотали.

А что у меня связано со школой? Помню самое первое Первое сентября. Я гляжу в окно своей комнаты на «пятачок», по которому спешат первоклассники под руку с мамашами, в новенькой синей форме, за плечами у них ранцы. Мама, форма, ранец – это все у меня было, но пойти вместе с другими я не мог – температура. В тот год я особенно сильно болел. Мама каждый день ходила в школу и брала для меня очередное домашнее задание. Напрягая силы, я складывал палочки-считалочки или упражнялся в тетради с прописью. Несколько раз меня все же приводили в школу, укутанного с ног до головы, на два-три урока. В один из таких редких дней в школьном коридоре во время занятий затеяли фотографирование, по очереди вызывая детей из класса. Эти фотографии у меня сохранились. На них запечатлено мое изможденное и одутловатое лицо. Так что, можно считать, нормального первого класса у меня не было. Зато ко второму я был уже как огурчик – да, зеленоват, но выздоровел и вытянулся за лето на целую голову. Каникулы я, как обычно, провел в детском лагере под Звенигородом.

В третьем классе наша школа закрылась на капитальный ремонт, и нас перевели в соседнюю, № 238, за трамвайной линией. Здесь впервые проявился мой авантюристический характер. Лучших учеников класса должны были принять в пионеры, и, естественно, каждый октябренок рвался поскорее носить красный галстук. Но сначала надо было, чтобы тебя выдвинула твоя «звездочка» – подразделение из пяти октябрят, считая и командира. И вот вместо очередного урока началось выдвижение в пионеры. Командир каждой «звездочки» должен был подняться и назвать имя самого достойного октябренка в своем подразделении. Но как сказать, что самый достойный человек, который может носить галстук, – это, по твоему мнению, ты сам? Вот и пришлось первым командирам, скрепя сердце и наступив на горло собственной песне, рекомендовать других. «Звездочки» шли по алфавиту, и у меня было время найти нестандартное решение. Когда очередь дошла до моей «звездочки», я встал и, притворяясь очень скромным мальчиком, сказал, что все без исключения мои подчиненные достойны, поэтому я прошу их самих определить, кто в нашем подразделении лучший. Бедные мои «солдаты» не могли ничего поделать, кроме как единогласно выбрать меня. А потом была торжественная церемония в Музее имени В.И. Ленина, где старшие товарищи повязали галстуки неофитам. Намечавшаяся инициация в Мавзолее вождя, рядом на площади, по каким-то причинам не состоялась.