Отчий дом - Ян Винецкий

Мысль эта потрясла его своей обнаженной и ужасающей правдой. «Быть буре… Ой, быть буре!.. Уже летают буревестники…»

Петр Николаевич подумал о Петре Петровиче и Лене. Они и есть те из буревестников, кого он знает. А сколько таких на Руси!.. Но чем это все кончится? Революцией? Прогонят царя? Сладкоречивые адвокаты удобно усядутся в Государственной Думе, как в санках, и бросят народу-вознице: Поше-ол! Или, как некогда во Франции, широкой рекой польется кровь, самые отчаянные штурмом возьмут Бастилию, а через год-другой победители станут узниками той же Бастилии?

Кто знает, что ждет Россию?.. Петр Петрович, Лена… Как людей хорошо их знаю. Чистые и сильные души. А каковы из них буревестники? Что придет вслед за бурей, которую они предвещают?..

Лошадь устало храпела, мотала головой, точно оглядываясь на нетерпеливого седока, гнавшего ее бог весть в какую даль.

Со стороны Петербурга выплывали тяжелые тучи. Густели сумерки.

О чем бы ни думал Петр Николаевич, куда бы ни устремлялся душою, Наденька стояла рядом, он чувствовал горячее плечо ее, видел темно-карие, смелые и добрые глаза.

Для Петра Николаевича мало было бы сказать, что он любит жену. Она с детства была рядом, с детства светила ему ее ясная, немного своенравная улыбка, и он не мог бы представить свою жизнь без Наденьки.

Вот и сейчас, пришпоривая коня, Петр Николаевич предвосхищал встречу с Наденькой, с детьми и нежно, задумчиво улыбался.

«Каков-то мой Петенька? Скорей бы поглядеть на него… Нечего сказать, отец: не имеет никакого представления о сыне… А Маргаритка уж, верно, прожужжала матери уши: „Где папа? И чего он, злой-презлой, не идет?“» Петр Николаевич вспомнил это присловье дочурки и представил себе ее милое, обиженное личико…

В Петербург он прискакал, когда было уже темно. Шел дождь, и отсветы фонарей прыгали на мостовой, дробясь на мелкие золотые брызги. Петр Николаевич оставил лошадь у военного коменданта на Инженерной, а сам отправился на Николаевский вокзал.

В городе было неспокойно. То и дело попадались кавалькады казаков и конных жандармов. Городовые ходили группами. На Невском проспекте не наблюдалось обычного оживления.

Вокзал оцепили солдаты. Петр Николаевич с трудом пробрался в зал ожидания. Пассажиры дремали на скамейках и узлах. Крестьяне и солдаты спали прямо на грязном цементном полу. Стоял тяжелый запах человечьего пота, пыли и дыма. Все кассы были наглухо закрыты.

Петр Николаевич обошел все залы ожидания, ища Наденьку. Нет, все чужие, незнакомые лица.

Вдруг кто-то окликнул его. Петр Николаевич обернулся и увидал Яцука с женой. Он подошел к ним, поцеловал руку Анны Сергеевны.

— Кого вы здесь потеряли, господин поручик? Или у вас встреча тет-а-тет? — игриво спросила Анна Сергеевна.

— Позавчера жена с детьми выехала из Нижнего Новгорода. И вот нет их еще, — мрачно ответил Нестеров.

— Уже третьи сутки как из Москвы нет поезда. За-бас-тов-ка! — неожиданно высоким и злым голосом проговорил Яцук.

— Ожидают со дня на день окончания забастовки, — грустно произнесла Анна Сергеевна. — Мамо моя с ума сойдет от тревоги. Представьте, она уже несколько дней и ночей сидит в Москве на вокзале.

— Такого никогда в России не бывало! — скрипнул зубами Петр Николаевич.

— Никогда! — горячо подхватил Яцук, однако продолжал вполголоса: — Сейчас народ почитывает тайные прокламации, слушает на митингах социал-демократов, анархистов. Искры летят и летят, а кругом горы пороху, и, бог весть, во что это выльется. Давеча я слушал одного такого — анархиста. Плечи саженные, глаза разбойные, голова вихрастая, а голос — что иерихонская труба: «Николай Гаврилович Чернышевский полвека назад писал Герцену: „Зовите Русь к топору!“ Тогда не пришло еще для этого время. Теперь мы говорим: роковой час наступил. К топору, Русь! К топору!»

— И никто не оттащил его за вихры? — все больше мрачнея, спросил Петр Николаевич.

— Что вы! Аплодировали! — возмущенно вскричал Яцук. — Топор — национальное оружие русского, как у испанца наваха, или у грузина кинжал.

— Будет вам! — всполошилась Анна Сергеевна. — Вы тут сами митинг открыли. Вы где остановились, Петр Николаевич?

— Нигде. Коня пристроил у коменданта.

— Так вы — на лошади? Из Гатчино? — удивился Яцук.

Нестеров кивнул.

— Горяч! — восхищенно протянула Анна Сергеевна. — Мы вас теперь не выпустим. Пойдемте к нам. А завтра все вместе — снова на вокзал.

— Да, да! Я недавно принял участие в работе Второго воздухоплавательного съезда. Он был созван в Москве. Очень много любопытного. Особенно для вас!

В глазах Яцука блеснул хитренький огонек: он знал, чем можно завлечь Нестерова.

— Простите, — сказал Петр Николаевич. — Я еще раз обойду залы… Может быть, они здесь…

— Да нет же, чудак-человек! — засмеялся Яцук. — Здесь одни транзитные пассажиры, которые пережидают забастовку, как тропический дождь.

Анна Сергеевна взяла мужчин под руку и они прошлись по всем залам.

— Теперь ведите меня к себе. Чай пить, — глухо сказал Петр Николаевич. Его знобило. Кружилась голова. Хотелось скорее расстаться с этой постылой ночью. «Может быть, завтра придет поезд? Может быть…»

По дороге Яцук рассказывал о работе съезда, о жарких спорах ученых по вопросу автоматической устойчивости аэропланов. Петр Николаевич плохо слушал: думою он был в Москве, на вокзале, с Наденькой и детьми…

Анна Сергеевна напоила гостя чаем с малиновым вареньем, постелила постель в кабинете мужа и строго распорядилась:

— Спать! А не то вы завтра расклеитесь.

Петр Николаевич поблагодарил, поцеловал руку Анне Сергеевне и прошел с хозяином в кабинет.

— Извините меня, дорогой Николай Андреевич… Я сегодня не похож на себя… Расскажите, пожалуйста, о работе съезда.

Яцук изумленно вытаращил глаза:

— Я же вам всю дорогу рассказывал!

— Расскажите, прошу вас. Я не мог сосредоточиться…

Яцук сел, побарабанил пальцами по столу.

— Вкратце, дело обстояло так, — начал Яцук. — Николай Егорович Жуковский сделал два доклада по главному вопросу — об устойчивости аэроплана. Он предложил испытываемый им новый способ: обеспечивать устойчивость с помощью струй сжатого воздуха или потока от вентилятора. Понимаете? Он предлагает выправлять нарушенное равновесие путем прямой реакции или воздействием на рули посредством вводимых маятниковых устройств. Ну, после докладов началось настоящее мамаево побоище!

Теперь на лице Петра Николаевича не было и тени усталости. Он весь подался вперед, подперев подбородок обеими руками.

— Ботезат, — продолжал Яцук, — вы знакомы с его исследованиями?

Петр Николаевич утвердительно кивнул.

— Так вот… Ботезат не согласился с Жуковским. «Главный вопрос, — утверждал он, — о продольной устойчивости достаточно надежно решен хвостом-стабилизатором». Тут и пошло!

Летчик Лебедев набросился и на Николая Егоровича и на Ботезата: «Всем авиаторам хорошо известно, что хвост не только не сохраняет устойчивости в ветреную погоду, но часто нарушает ее, и нам приходится вести борьбу рулями против неподвижной части хвоста. Вспомните, что сто сорок человек разбилось на аэропланах, из которых каждый был снабжен хвостом-стабилизатором!» Потом поднялся Сикорский. Слышали о таком?

— Нет, не слышал, — признался Петр Николаевич.

— И не мудрено. Он выступает впервые. Но, между прочим, недавно облетал — и весьма успешно! — два аэроплана своей конструкции. Так вот… Возражая Лебедеву, Сикорский привел слова французского рекордиста скорости Ведрина: «На быстроходном аэроплане не ветер гонит меня, а я гоню ветер!»

Анна Сергеевна забарабанила в дверь:

— Спать, полуночники!

Яцук быстро поднялся:

— Спокойной ночи, Петр Николаевич!

— Спокойной ночи, — ответил он тихо.

Сон не мог побороть Петра Николаевича. Мысли о Наденьке и детях перемежались с раздумьями над спорами ученых об устойчивости аэроплана.

Кто из них прав? Выступление Сикорского перекликалось с его собственными догадками. С увеличением скорости аэропланы будут меньше зависеть от ветра. Но разрешит ли это целиком проблему устойчивости и безопасности?

В предложении профессора Жуковского, пожалуй, больше интересного. Ведь аэроплан — не артиллерийский снаряд. Скорость увеличишь, а как сядешь?..

Медленно брезжил рассвет. Тишина была до того густой, что слышалось тиканье карманных часов, лежавших на столе…

Новый день не принес ничего утешительного. Начальник вокзала, тучный старик с важной осанкой и длинной бородой, расчесанной на две стороны, напоминавший адмирала Макарова, сказал доверительно Петру Николаевичу:

— Угомонятся. Живот действует исправней полиции. Как жрать нечего станет, так и угомонятся.