Отчий дом - Ян Винецкий

Он сел, шумно отдуваясь и смахивая платком пот с покрасневшего лица…

Не успел Петр Николаевич нарадоваться поступлению в авиационный отдел Воздухоплавательной школы, как из Нижнего Новгорода пришло письмо, написанное рукою Наденьки.

«Петрусь, здравствуй!

Спешу уведомить тебя, что с минувшего воскресенья ты стал отцом двух детей. Я родила тебе Илью Муромца — сына!..

Сероглазенький, беленький, с твоими прямыми бровями и твоим упрямым лбом. Ручонки крохотные, а уже цепкие; вчера схватил мой палец, так едва освободила. Маргарита Викторовна смеется: „В отца пошел. Цепкий!“

Ты знаешь как мы его назвали? Петром! В честь тебя! Это мама предложила, Петрусь! Об одном прошу: теперь ты должен быть вдвойне осмотрительнее. Береги себя!»

Внизу твердым мужским почерком было написано: «Петруша! Поздравляю! Появился у тебя свой Петр Петрович. Был я приглашен крестным отцом его. Горжусь и радуюсь. Петр Петрович Соколов».

Взыграло сердце у Петра Николаевича. В глазах круги красные пошли. «Стало быть, враки, враки ученейшие предсказания знаменитого профессора… Слава богу! Наденька жива, здорова!»

Он глядел на письмо, и умиление, восторг, нежность лучили его лицо…

В вагоне пригородного поезда стояла привычная скука недальней дороги. Две элегантных молодых дамы, таясь друг от друга, посматривали на интересного поручика и, наконец, отчаявшись привлечь его внимание, принялись за чтение романов. Пожилой господин в пенсне рассказывал сухонькой старушке о знакомом докторе, любившем перечислять своим пациентам покойников, которых он лечил.

«Милые, милые мои!» — шептал Петр Николаевич, занятый своими мыслями. Он жалел, что под руками нет клавишей пианино. Хотелось сыграть что-нибудь бурное, торжественное и слышать, как музыка сливается со звучанием сердца.

Сын! Петр Нестеров! Весь мир наполнялся радужными, весенними красками, все казалось праздничным: и грязный, с облупившейся краскою стен вагон, и плывшая за окном земля, недавно освобожденная от снега, и две дамы, сидевшие напротив, которым очень быстро наскучили их романы в сафьяновых переплетах, и теперь оживленно толковавшие о пророческой силе сновидений, ценах на молоко и новых французских винах, выставленных на Невском у Елисеева, и еще бог знает о чем.

Перестук колес, долгий гудок паровоза, непрерывное дребезжание двери в тамбуре — все сливалось в удивительную мелодию могучей, нарастающей, словно морской вал, симфонии. Будь под руками пианино, Петр Николаевич исполнил бы эту вдохновенную музыку.

Сын!.. «Сероглазенький, беленький, с твоими прямыми бровями и упрямым лбом…» — мысленно повторял он снова и снова…

Поезд остановился. Еще весь во власти грез, Петр Николаевич вышел на перрон Гатчино. Холодный ветер сердито рванул полу шинели. Низкие серые облака с темными обводами сеяли мелким дождем. Стоял один из тех хмурых дней, когда апрель не отличишь от октября.

Петр Николаевич ступил на окраинную улицу тихого городка и вдруг остановился. Военный оркестр заиграл траурный марш Бетховена. Четыре офицера с обнаженными головами, по древнему русскому обычаю, на длинных полотенцах несли гроб. У покойника было совсем юное лицо с припухлыми, по-детски обиженно сложенными губами. Петр Николаевич быстро отвел глаза, так не вязалось это молодое лицо, эти обиженные губы с гробом, с похоронной процессией.

За гробом, по четыре человека в ряд, шли офицеры-летчики. Шествие замыкал взвод солдат с винтовками «на плечо». «Летчика хоронят!» — догадался Петр Николаевич и присоединился к процессии.

Плакали трубы. Плакало небо. Слезы-капли бежали по темным веткам раскидистых ветел. Петр Николаевич испытывал такое чувство, будто на солнце, которое несколько минут ярко и весело светило ему, набежала тяжелая черная туча.

— Сегодня разбился Федя Волков, — сказал кто-то обреченно, — а через неделю, глядишь, кого-нибудь из нас вот так понесут…

— Что ты, Алексей! — зашикали на него со всех сторон.

— Накаркаешь еще…

— И без тебя тошно!

Вдруг недалеко от себя Петр Николаевич услышал нагловато-небрежный голос:

— …Когда муж внезапно вернулся, она сказалась больной. Лежит с мокрым полотенцем на лбу, стонет, а под кроватью… выглядывает сапог Александра…

«Где я слышал этот голос?» — подумал Петр Николаевич, стараясь припомнить и одновременно морщась оттого, что рассказчик, хороня товарища, рассказывает анекдоты.

Офицер закашлялся и обернулся. На его лице на мгновенье застыл испуг, потом заблестела притворная улыбка.

— Ба! Нестеров!.. Петька, ч-черт, поди сюда!

То был Николай Зарайский.

— Князь, знакомься: мой однокашник по корпусу и Михайловскому училищу, — громко рекомендовал он Петра Николаевича своему спутнику. Тот дружески улыбнулся, показывая белые, с голубоватым отливом зубы и тихо проговорил:

— Князь Георгий Вачнадзе.

— Для меня он просто Жоржик! — вставил Зарайский.

— Это, должно быть, потому, что ты тоже князь, — сказал Петр Николаевич.

— Разумеется, — самодовольно ответил Зарайский, не поняв иронии Нестерова. Николай всюду козырял своим княжеским титулом.

— Ну, рассказывай, — небрежно хлопнул Николай Нестерова по плечу. — Где ты был в эти годы, где служишь сейчас? Помнится, ты уехал на Дальний Восток вслед за хорошенькой, если не ошибаюсь, мадмуазелью Наденькой. Но почему ты здесь? Или ты тоже решил вступить в общество самоубийц?

— Каких самоубийц? — не понял Петр Николаевич.

— Авиаторов. Так нас называют некоторые газеты. А одно французское страховое общество считает, что пользование летательным аппаратом является высшим видом самоубийства!

— Страховое общество можно понять: оно боится связываться с авиаторами, — сказал Петр Николаевич холодно, — но тебя я что-то не пойму. Ты разделяешь мнение страхового общества?

— Этот покойник убеждает в справедливости мнения французов! — продолжал Зарайский. — Третьего дня Федька Волков пил с нами в «Яре» и плясал с цыганочками, а нынче вот… со святыми упокой!..

Петра Николаевича всего передернуло от нагловато-пошлого тона, с каким Зарайский говорил о покойном товарище и от той рисовки «избранников смерти», к которой прибегали, чаще, впрочем, перед дамами, подобные авиаторы.

— Зачем же летать, когда боишься… Пошел бы опять в гусары! — едко заметил Петр Николаевич. В нем проснулась давняя неприязнь к Зарайскому.

На лице Вачнадзе блеснула одобрительная усмешка…

— Это не твое дело! — бросил Зарайский и обиженно отвернулся. Больше он не проронил ни слова.

«Встретил дружка!» — вздохнул Петр Николаевич.

На кладбище под сенью плакучих берез тут и там блестели алые воздушные винты аэропланов на могилах погибших летчиков. Одни концы лопастей были устремлены в небо, а другие зарылись в землю, словно напоминая о трагическом мгновении, оборвавшем молодую и смелую жизнь.

В ступицы винтов были вклеены фотографии погибших. И странно, к какому бы винту Петр Николаевич не подошел, на него смотрели улыбающиеся лица, веселые, приветливые глаза.

Они улыбались, точно приветствуя его, пришедшего им на смену, и кому суждено, быть может, разделить их участь. Горькое чувство, сжало сердце Петра Николаевича.

«Да, не розами усеян путь авиатора. Как Змей Горыныч, сторожит его смерть, не пуская в небо. И все-таки… Все-таки никогда не пожалею я, что пришел на смену этим молодым, дерзким и прекрасным людям. Небо надо отвоевать у Змея Горыныча!..»

Ему понравилась мысль о Змее Горыныче. Сказка, услышанная в детстве, спустя много лет блеснет вдруг новыми красками, и человек благодарно улыбнется ей: она помогает разобраться в сложном лабиринте жизни.

Учебные группы еще не были укомплектованы, и вновь прибывшим офицерам разрешили заняться устройством личных дел. На тихой, усаженной липами Люцевской улице Петр Николаевич снял большую комнату с широкими окнами, выходящими в сад. Ветки яблонь мягко стучали по стеклу, на стенах солнечные зайчики прыгали по длинным теням от веток.

Но больше всего прельстило его старенькое фортепиано, стоявшее у стены возле двери. Фортепиано было совершенно расстроено, что-то в нем дребезжало и шипело, но Петр Николаевич с волнением и какой-то необыкновенной радостью сыграл любимых своих «лебедят». Нежная, ласкающая душу мелодия полилась свободно, легко, точно она была рождена этим солнечным, светлым утром, этим синим будоражащим чувства весенним небом…

Ярко-белые зайчики качались на отражениях веток. Длинные пальцы Петра Николаевича бегали по клавишам, он играл долго и жадно, истосковавшись по музыке. Потом к нему постучались. Вошел старый еврей. Нестеров осоловело глядел на него, словно внезапно разбуженный, все еще во власти сновидений. Ах, книги!.. Он купил у букиниста две связки книг.