Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. - Ефим Друц

Едут дальше. Расставили под вечер палатки, стали пить да гулять. А Ивана еще со свадьбы мутило. Отошел подальше в кусты, видит мешок. Не будь дурак, оттащил он этот мешок, прикопал. А там кроме всякого барахла было золото, принадлежавшее одному рому из табора. Тот наутро хватился — нету! Весь табор переполошил. Взяли цыгане пустое ведро, давай по ведру стучать костью и клясться, что ни при чем они. Так заведено испокон. Положено так. Один за другим: «Клянусь!», «Да чтоб дети мои поумирали!», «Я не брал!». И так далее. Весь табор клялся — и маленькие, и большие. Дошло до Ивана. Встал он, цыгане ему: «Ты что, морэ, зачем тебе? Ты вообще про это дело не слышал. Ты — пришлый». — «Ну, нет, ромалэ, чтоб не подумали плохого, и я поклянусь. Если я взял или видел то золото, пусть в тюрьму попаду». Тут старики закричали: «Морэ, ты что? Пусть лучше золото это сгинет, не говори таких слов. Страшная клятва!» Прошел день, и другой. Иван сказал: «Не могу я, ромалэ, без дела сидеть. Пойду я». — «Да что ты, живи с нами, сколько захочешь. Ты — молодец! Магазин взял. А воровать не ходи, убьют или в тюрьму посадят!» — «Не могу. Ведь я вор — такой у меня характер. Коней не воровал, а магазины, деньги — вот моя страсть». Ну, пошел. Откопал золото, зашел в деревню, нашел мужиков побогаче, они купили то золото. Не все, конечно, он продал. Получил Иван деньги, понакупил товара всякого, без разбора. Лошадь с телегой купил, ружье. Видит подвенечное платье в коробке, купил и его. Подался опять в тот табор. На самом подходе давай палить из ружья: бах да бах! А подъехал ближе и говорит: «Вот, ромалэ, прячьте все. Берите — все ваше. А мне не надо; ворую, потому что сердце у меня беспокойное».

Разделили цыгане подарки, одной цыганке досталось подвенечное платье. Надела она его — все руками развели: «Ах, какая красавица! Иди замуж за Ивана».

Отдали ему цыганку. Кончились деньги, стал остальное золото тратить. Кончилось и оно. Что дальше?.. Больным прикинулся. Начал добро свое продавать — вещи, коней. Но и это иссякло… Сказал молодой жене: «Пойду посмотрю. Что-нибудь высмотрю». Решил и в самом деле попробовать воровать…

Шагает дорогой, а из-под куста — опять старичок: «Что, морэ, куда собрался?» — «Да я ж говорил — ищу счастья». — «И я тебе говорил: счастье — в тебе самом. Выкуешь его сам — будешь счастлив, а нет — утечет, как вода».

Сказал и пропал. А Иван пошел дальше. Добрался до города. Там и осел. С тех пор и вправду ворует…

Агат очнулся от стука в окошко. Значит, не сон это был. Но и не явь. А так что-то. Жизнь его, вот что.

Дверь открылась, Гафа вошла.

— Чего тебя принесло?

— Ты, миленький, что-то неласков. Я новости принесла.

— Некогда мне. Уходи.

— Потерпи, дай сказать. Человек мне попался. Пошла я к нему.

— Ну и что? Я тебя не держу.

— Торопишься, слова не даешь сказать. Сижу у этого гадже, он коньяком угостил. А вышел на кухню, я поглядела, чем он богат. Вижу — перстень с Христом. Замок, по-твоему.

— Что? Ну-ну, дальше…

— Не понукай, не запряг… — Гафа перевела дыхание. — Взяла я вещь, понял?..

— Давай сюда.

— Унесла. А потом вернулась и отдала. Ноги сами обратно привели. Как будто во сне. Сроду такого не было. Тот чудак говорит на цыганском, как мы с тобой. Может, поэтому.

— Шалава! — вскричал Агат. — Что ко мне не пришла?! Ты ж у Артура была, твою мать в три погибели!..

— Не любишь меня, потому не пришла, — ответила Гафа. — Точно, это Артур. Человек он.

— Ну, ты! — с угрозой произнес Агат. — Раскисла, говоришь? Иди к нему снова, дура шальная. Иди, целуй, подмахни ему. А обо мне слово скажешь — не жить тебе.

— Я знаю свое, а ты делай, как знаешь, только этого человека трогать нельзя, таборные придут, из тебя душу вынут.

Ночь выдалась черная, без луны и без теней. В доме светилось лишь несколько окон, они будто висели во мраке. Роман остался на стреме. Агат с Кучерявым пошли наверх. Еще и отмычка не повернулась в замке, как дверь распахнулась, и Кучерявый подался за ней по инерции.

В свете стояли Артур и цыган из табора, выше его на полголовы. Цыган цыкнул зубом и ухмыльнулся.

— Здорово, ромалэ, — сказал Артур, — в гости пришли? Зайдите.

Агат сторожко вошел. Кучерявый помешкал. Цыган полуобнял его, чуть тиснул, — у Кучерявого перехватило дыхание.

— Шагай, дорогой, не стесняйся.

В комнате за накрытым столом сидели таборные.

— Батюшки! — вскричал Сашка. — Кого вижу? Иван! Зазнался ты, в табор не кажешь глаз. Ждем тебя, морэ, ждем. Да ты не один? Знакомь с другом.

Агат посмотрел на сникшего Кучерявого.

— Здорово, Сашка! — выдавил он. — Не думал, что ты здесь.

— Да вот, приехали в гости, Иван. Хозяин нас принимает… Не обижает нас, нет. И тебя не обидит. Он человек добрый.

— Он мне не нужен, — сказал Агат. — Мне перстень нужен.

— Ишь ты, — проговорил Сашка. — Ты, значит, по делу. Ты деловой. — Он сменил тон: — Забыл закон, Ваня? Или давно ты не Ваня-цыган, а вор в законе, по-вашему? Захотел воровскую малину устроить в таборе, гнида?

— Дай ему в лоб и гони, — флегматично заметил атлет, ненароком опустив руку на плечо Кучерявого, и у того подогнулись коленки. — А то и я могу.

Агат инстинктивно дернулся, но пистолет за поясом был не взведен; нет, не успеть. Сашка предупредил:

— Ванька, пушку не тревожь. Городских пугай, мы не пугливы. Руки на стол, ну!

Он аккуратно вынул ТТ из-под куртки Агата, извлек обойму, сказал:

— Хватай свой пугач, нам не надо. И, как молитву, запомни: в этот дом тебе нет дороги. За семь верст обходи Артура. Да ты, золотой, и в таборе дорожил своей шкурой, а мы, если что, ее с тебя спустим и в городе. По закону. До кости.

— Ладно уж, ромалэ, — встрял вдруг Артур. — Я им чаю налью, раз пришли. Кончим миром.

Агат вызверился, его прорвало:

— Не лезь, чужак, в разговор!

— Кто тут чужак? — спросил Сашка. — Не ты ли, лагерная гнида?

Кучерявый вывернулся из-под ладони цыгана, сказал Агату:

— Нас здесь не поняли, да? Канаем, Агат?

— Ты, фрей[110], — оскалился цыган-опекун, обнаружив знание лагерной фени[111], — закрой хавальник.

Вновь положив свою лапу на Кучерявого, он его вывел за шкирку из комнаты, расположил перед входной дверью и вышиб пинком из квартиры.

— Зачем же так, Митя? — засмеялся Сашка.

Может, Митя ответил бы, но на лестнице грохнуло: Кучерявый пальнул в закрытую дверь, и дырочка в ней задымилась.

— Вот сволочь! — вскричал Сашка. — Иван, уйми своего дурака, милиция прибежит!

— Замри, Кучерявый, мать-перемать, — заорал Агат. — Я иду! Раком поставлю! — Ни на кого не глядя, он вышел.

— Что за люди! — вздохнул Митька. — Мало им, значит.

— Агат не отступится, — сказал Сашка, — пошлет своих. Жди, Артур. Митька пусть поживет у тебя. Осторожней ходи по городу. Дело не шутка. Покоя не будет.

Кучерявый психовал, его мутило от злости. Цыгане! Видал он их всех в гробу… А с этим фраером трепаным надо кончать. Довольно двух раз… Два раза его, Кучерявого, кинули, как сопливого лоха. Дела Агата — это его дела, а он, Кучерявый, замочит Артура этого, если не завтра, так послезавтра.

Вечером Кучерявый уже с холодным расчетом отправился к дому Артура и ошивался там часа два, следя за окном и подъездом. Было предчувствие: выйдет.

Свет в окошке потух. Ага. Подъезд загремел. Вот и хозяин хавиры. Но не один. С Артуром цыган-амбал. Стало быть, прикрывает. Пошли погулять, значит, суки. Ну-ну. Голос фраера:

— Не сидеть же…

— Пройдемся, морэ. — Это амбал.

Гуляйте, суки позорные. Пройдитесь. Пока вы живы.

Они ушли на проспект. Выждав, Кучерявый скользнул в дом, взвился по лестнице, без проблем вскрыл замок. Пошарил лучиком фонаря. В комнате на столе, как на выставке, перстень. Ну, фраер!.. Тот самый замок, на который цыгане только что не молятся. За который Агат отдаст душу. Кучерявый сунул перстень в пистончик брюк, так вернее. Еще были в комнате книги, картинки по стенам, папки с бумагами. Макулатура. Кроме замка с портретом, взять нечего. У Кучерявого опытный взгляд. Для науки оставить бы тут на столе хорошую кучу дерьма, да время не позволяет. Вернутся они с прогулок — нарвешься на этого чемпиона в тяжелом весе. Настроение Кучерявого стало совсем не то. Он внутренне похохатывал. Агат еще и зеленых подкинет. Расслабился, прежде чем отвалить. И вдруг — щелчок выключателя, свет. Он и пушку выхватить не успел.

— Ты что делаешь, поганец? — спросила Гафа пронзительно. — Агат послал? — Она взялась неизвестно откуда и подступила — руки в бока.

Тронуть нельзя. Эта баба — Агата. А подобралась как тихо. Пугнуть? Кучерявый тронул перо, притыренное в рукаве.

— Агат, говоришь? — потянул он резину. — Вроде того, родная. Вроде Володи, наподобие Николки…