Вся мировая философия за 90 минут (в одной книге) - Шопперт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Философ в весьма парадоксальной форме указывает на то, что же предстоит России совершить в будущем, хотя «…Провидение и не представило нам этой роли, и мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы — воображение и разум — и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара»,
«Проклятая действительность» подавляет все усилия, порывы ума, а без новых продуктивных идей ее не изменить. Чтобы совершить какое-либо движение вперед, «сначала придется себе все создавать, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть до почвы над ногами, а главное — уничтожить в русском раба».
Самодержавие и крепостничество — вот главные пороки русской жизни, ее темные, позорные пятна. По мнению Чаадаева, русские одарены природным умом. Нельзя отрицать и общечеловеческую роль русского народа. Она, несомненно, очень значима и состоит в том, чтобы своим прошедшим и настоящим преподать народам важный урок.
Чаадаев задается вопросом, не является ли русская отсталость, «незатронутость всемирным воспитанием человечества» предопределенной извне? Если это так, то русская отсталость не может быть поставлена нам в упрек и таит в себе какой-то высший смысл.
Уже в первом «Философическом письме» Чаадаев говорит: «Мы принадлежим к числу тех наций, которые существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок». Это положение станет отправной точкой ряда новых мыслей об исторической судьбе России. В 1835 году (то есть еще до скандальной публикации «Философического письма») Чаадаев пишет Н. И. Тургеневу следующее: «Вы знаете, что я держусь взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача — дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Поставленная вне стремительного движения, которое там (в Европе) уносит умы <… > она получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки».
Таким образом, Чаадаевым был не только определен новый всемирно-исторический «удел» России, но и сняты обвинения, предъявленные России в «Философических письмах». Позже эти мысли приобретают еще большую определенность. Новые исторические задачи, стоящие перед миром (и в частности, разрешение социальных проблем), мыслятся Чаадаевым актуальными и для России. Раньше, особенно в своем «Первом письме» (то есть до 1835 года), Чаадаев со злой иронией говорил о России, что «общий закон человечества отменен для нее», что «мы — пробел в нравственном миропорядке», что «в крови русских есть нечто враждебное истинному прогрессу»: «Я не могу вдоволь надивиться необычайной пустоте нашего социального существования <…> мы замкнулись в нашем религиозном обособлении <…> нам не было дела до великой мировой работы <…> где развивалась и формулировалась социальная идея христианства».
В других письмах можно найти резкие мысли о Православии: «Почему христианство не имело у нас тех последствий, что на Западе? Откуда у нас действие религии наоборот? Мне кажется, что одно это могло бы заставить усомниться в Православии, которым мы кичимся».
В письме А. И.Тургеневу (в том же 1835 году) Чаадаев пишет следующее: «Россия, если только она уразумеет свое призвание, должна взять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы». Примечательно, что здесь уже у России оказывается особое призвание и, следовательно, она уже не находится вне божественного Провидения: «Провидение создало нас слишком великими, чтобы быть эгоистами, Оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества». В последних словах этого послания Чаадаев присваивает России высокую миссию «всечеловеческого дела». И дальше следует еще более неожиданный пассаж: «Мы призваны обучить Европу множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь, Вы знаете, — это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы <…> таков будет логический результат нашего долгого одиночества <…> наша вселенская миссия уже началась».
В неоконченном произведении "Апология сумасшедшего» (1837), которое Чаадаев писал, находясь под принудительным медицинским присмотром, философ говорит: «Мы призваны решить большую часть проблем социального порядка <…> ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество <..> Я счастлив, что имею случай сделать признание: да, было преувеличение в обвинительном акте, предъявленном великому народу (то есть России) <…> было преувеличением не воздать должного (Православной) Церкви, столь смиренной, иногда столь героической».
В одном из писем, написанных в 1845 году, Чаадаев замечает следующее: «Наша Церковь, по существу, — Церковь аскетическая, как ваша — социальная <…> Это— два полюса христианской сферы, вращающейся вокруг оси своей безусловной истины».
Желанием устранить прежние односторонние суждения о России были, вероятно, продиктованы и следующие строки: «Я любил мою страну по-своему, — пишет Чаадаев в 1846 году, — и прослыть за ненавистника России мне тяжелее, чем я могу выразить <…> Однако, как ни прекрасна любовь к отечеству, но есть нечто еще более прекрасное — любовь к истине. Не через родину, а через истину ведет путь на Небо».
Это твердое и убежденное устремление к истине, а через нее — к Небу, лучше всего характеризует духовный строй великого русского философа.
Оценка личности и философии П. Я. Чаадаева
Влияние личности П; Я. Чаадаева на современников было весьма значительным. Еще не будучи известным философом, он стал адресатом четырех произведений
А. С. Пушкина. Именно к нему обращался поэт в своем знаменитом стихотворении:
…Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
«К Чаадаеву», 1829.
После ареста, живя в Москве, Чаадаев принимал деятельное участие во всех общественных собраниях в Москве, на которых присутствовали самые замечательные люди того времени (А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, А. И. Герцен, К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин).
«Печальная и своеобразная фигура Чаадаева, — писал Герцен в «Былом и думах», — резко отделялась грустным упреком на темном фоне московской high life <…> Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас — лета не исказили его стройного стана, его бледное, нежное лицо было совершенно неподвижно, <…> воплощенным veto, живой протестацией смотрел он на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него».
Выдающийся философ-славянофил А. С. Хомяков писал после смерти Чаадаева: «Может быть, никому не был он так
