Соучастие - Владимир Чванов

В этот раз досталось и Арсентьеву за то, что его оперативники слабо поддерживают контакты с заводами и фабриками, их общественными организациями. Он тогда не оправдывался и согласился с Долбиловым. Его критика в целом была правильной. Только вот на деле он сам оказался разглагольствующим демагогом, а его выступление — враньем. Призывать, а самому не делать — безнравственно. Чтобы устранить недостатки, заботиться о детях, мало говорить об этом, обвинять и разносить других. И подумал, что Долбилов, пожалуй, из того типа администраторов, которые, научившись рассуждать о важных вещах, быстро забыли о том, что они служат для людей, а не люди для них.

Арсентьев выдернул из календаря листок, размашисто написал номер телефона и протянул его парню.

— Завтра после двенадцати позвонишь. Скажу, что делать и к кому подойти.

Проводив их, Арсентьев вспомнил, что осенью этот Долбилов не принял девушку, которая судилась за подделку листка нетрудоспособности, а потом и парня, отбывшего наказание за драку. Девушке отказал умело. Сказал, что оклад у машинисток в автохозяйстве небольшой. Посоветовал пойти на завод железобетонных конструкций — там платят больше. Даже позвонил туда. Заботливым представился. В таких, как Долбилов, не разберешься сразу и на чистую воду не выведешь.

В кабинет вошла круглолицая невысокая девица в модных очках на аккуратном носике. Ей было около двадцати.

— По вопросу прописки к вам? — деловито спросила она и с любопытством оглядела кабинет. — Я так долго ждала… Можно стакан воды? У вас даже напиться негде.

Арсентьев протянул стакан.

— Благодарю… Скажите, вы гуманный человек? — Она нисколько не волновалась, чувствовала себя уверенно.

— Вы же не за интервью пришли. Изложите причину прихода?

— У меня личных просьб нет. Я о тетке. Она больна. Практически недвижима. Ей далеко за семьдесят…

— И что же?

— Она живой человек. Рассудок ясный. Горда по-своему. Но варят кашу и чай ей подают чужие люди. Они же и убирают… Представляете!

— Вас это смущает?

— Скорее возмущает. Это не тот случай, когда несчастье облагораживает людей.

Арсентьев не торопил ее. Он терпеливо выслушивал пылкие слова девушки.

— Я не хочу говорить о людях плохо, — продолжала она. — Но это даже не чудачество. Простой расчет. Уверена — соседям нужна теткина комната, а не ее здоровье. Их забота — пустая видимость.

— А вы не предполагаете, что их помощь бескорыстна?

— Да их трое в одной комнате! А здесь возможность…

— Вы-то сами что хотите?

— Ухаживать за теткой. — Она смотрела ясными глазами. — Я думаю установить опеку и прописаться. По закону…

— Забота о тетке такой формальности не требует.

— А разве опека не дает права на прописку?

— Вам-то она зачем? Тем более прописка — это еще не право на площадь.

Последовала пауза.

— Об этом я не знала. — Девица была явно разочарована, пожалуй, даже немного смущена. — Я подумаю и, наверное, приду к вам еще.

— Пожалуйста, но ответ будет тот же.

Он с грустной улыбкой смотрел ей вслед…

Кто-то осторожно постучал в дверь и, слегка приоткрыв ее, попросил разрешения войти. Это был сухонький, небольшого роста, стремительный мужчина лет пятидесяти пяти. По его виду Арсентьев сразу понял, что в милицию этого посетителя привели какие-то тяжкие переживания.

— Здравствуйте. Моя фамилия Матвеев, — еще с порога басовито представился сухонький мужчина.

— Здравствуйте. — Арсентьев с любопытством посмотрел на него и подумал: сам с вершок, а на версту голосок.

Сняв поношенную шапку-пирожок из черной цигейки, Матвеев поспешно опустился на стул. Может, от волнения, а может, по привычке он с силой сжал ладони, отчего пальцы его рук сразу же покраснели.

— Я к вам по необычному вопросу. Он меня мучает несколько дней. — Матвеев говорил оживленно, изредка подергивая правым плечом вперед, левым назад. — Не всякий человек может чувствовать себя самым настоящим простофилей.

Арсентьев улыбнулся.

— Что так? — спросил он, стараясь сразу же вывести Матвеева на открытый разговор.

— Чтоб было понятно — начну сначала. Сын у меня бесшабашный вырос. В двадцать шесть лет с пути сбился. От жены ушел, потом запил, работу бросил. Затянула его зеленая змея. С этого времени горе стало спутником нашей семьи. Сначала у матери по полтора рубля в день выпрашивал, но, видно, совестно стало — перестал. — Глаза Матвеева лихорадочно блестели. Он говорил торопливо, время от времени посматривая на Арсентьева. — А потом случилось то, что и должно было случиться… Совершил кражу, теперь в колонии. На три года. Срок большой. Неужели у людей страха нет перед водкой? Чтоб дружки его захлебнулись.

— Он что украл?

— Магнитофон из незапертой автомашины и сумку с продуктами.

— Выходит, водка верх взяла, — сказал Арсентьев.

— Выходит, — согласился Матвеев. — А ведь хорошим парнем был. Фотографией увлекался, плаванием, в кружок рационализаторов на заводе записался. Он радиотехником работал. Мы так гордились им. — Он вздохнул и, кивая угловатой головой в такт своим словам, продолжил уже еле слышно: — Жалко! Не вышло из него ничего путного. За все брался, ничего не достиг и не создал. Даже семьи. Только сейчас об этом говорить уже поздно. Помогите разобраться с другим вопросом… Полагаю, что объегорили меня. Поэтому и сказал, что простофиля.

— Что случилось?

Матвеев ссутулился и замер. От этого он казался еще ниже, чем был на самом деле.

— Дней десять назад, а если точно — двадцать второго февраля, заявился к нам мужчина. — Матвеев вытянул шею и оглянулся на дверь, словно опасаясь, что его рассказ станет достоянием других.

Арсентьев сдержал улыбку.

— «Здравствуйте, — говорит, — граждане». Хоть и одет прилично, а я сразу понял: из колонии. Сказал — от сына нашего. Жена, конечно, за стол приглашать стала. Только не сел — сказал, что за билетами на поезд торопится. Я понял из его слов, что вроде бы в командировке он: за станком для колонии приезжал. О сыне разговор зашел. Сказал, что болеет. На сердце жалуется и на ревматизм. Просил лекарства к завтрашнему дню, если успеем, приготовить. Поверили мы. У Юрки и правда с детства сердце слабое. Договорились, что к вечеру заедет. — Матвеев, словно вспомнив что-то важное, потер большим пальцем лоб. — Забегали мы с хозяйкой. Лекарство нужное, конечно, достали. Чесноку, лимонов купили. Свояк где-то икры красной раздобыл и коробку шоколадного ассорти.

Арсентьев кивками подтверждал, что слушает внимательно.

— Конечно, стриженый явился. На этот раз поужинал с нами. — Голос у Матвеева слегка дрожал. — Выложили мы наши покупки. Стриженый посмотрел на них и говорит: «Правильно! Все лучшее теперь — детям. Но неплохо было бы копченой колбасы и денег послать». А где ее достанешь? Посоветовался я с хозяйкой, и из того, что есть, решили дослать сто рублей. Взял он их, конечно, только вроде бы нехотя, как одолжение сделал, посмотрел на нас осуждающе. Я еще спросил: «Разве мало денег дали?» Он ответил, что это ему безразлично. Чем меньше, тем легче передать. Но добавил: «На эти деньги Юрка в ларьке ничего дельного не купит. Ларек — не гастроном. Ему для поправки здоровья через людей продукты доставать придется и лекарства тоже». Насчет лекарства я засомневался. Я летом ездил к Юрке в колонию. Интересовался. Там в санчасти все необходимое есть. Сказал об этом стриженому. Он запросто так ответил: «Без хороших таблеток Юрку быстро скрутит. Ему нужно особое лекарство». Жена, конечно, в слезы. — Матвеев достал из кармана блокнот, выудил из него аккуратно сложенную бумажку и протянул ее Арсентьеву. — Интеркордин называется.

— Это стриженый написал?

— Нет, я, — Матвеев помолчал и тихо добавил: — Пристыдил он нас, и получилось вроде, мы на сына больного денег жалеем. Жена плачет. Вторую сотню достала. А он настырный такой: давай, мать, еще полсотни, я ему теплое куплю от ревматизма. — Теперь-то я понимаю — он просто деньги выманивал.

Матвеев рассказывал так темпераментно, что и без его быстрых и широких жестов было ясно, что и как происходило во время прихода стриженого.

— Ну и что, дали?

— Предложили взять кальсоны шерстяные и свитер теплый. Только отказался. Сказал, что старые. Забрал полсотни и пообещал купить белье сыну. Должно быть, мы сошли с ума в тот вечер. Ахнуть не успели, как окрутил он нас. Прямо наваждение какое-то нашло. Еще упрашивали его деньги взять. Но вечером у меня сомнения появились. На следующий день я сыну телеграмму отбил о деньгах и о стриженом. Позавчера ответ получил. Пишет, что здоров он и никого не просил к нам заходить. Вот тут и понял я, что маху дал.

— Вы бы сразу к нам…

— Тогда были сомнения. Теперь вот доказательства…