Доспехи нацистов - Юрий Гаврюченков

Ошарашенные покатившей темой, мы вынуждены были промочить горло, теперь уже без исключения все, и я продолжил:

– Гмохи гмохами, а Синява сама по себе очень странное место. Встречалось мне нечто инфернальное. Однажды пру я провиант в лагерь, – Пухлый с Крейзи, помнившие этот случай, закивали, – за спиной у меня нагруженный рюкзак, в руке сумка, весящая тоже немало. На боку «шмайссер» Пухлого висит, потому как время позднее, а кто знает, что в лесу может встретиться. Та же шпана деревенская по пьяни часто с оружием болтается. Да и вообще… Тут ночью не то чтобы страшно, а так… неприятно. Людей в войну всё-таки много полегло, погибших насильственной смертью и по христианскому обряду не погребённых. Образовалось большое количество неприкаянных душ. У мемориала в этом плане поспокойнее: там и хоронили, и священники приезжали отпевать, зато дальше не так хорошо. А до лагеря километров восемь. Пока я топал, совсем стемнело. Не видно ничего, я только чувствую ногой колею, по ней и ступаю. Рядом с дорогой кусты и я слышу, как по ним кто-то ходит. Двигается параллельно со мной неизвестно зачем. Сначала я думал, что это какое-нибудь животное. Взял, перешёл на полоску травы, которая между колеями растёт. Иду совсем беззвучно и определяю, что шагает он в такт мне: я ногой бесшумно – топ и он по веткам – хрусть. Меня это достало. Я останавливаюсь, ставлю сумку. Выходи, говорю, и затвор у «шмайссера» с предохранительного взвода снимаю. Вижу, в темноте появляется передо мною шагах в двадцати бесформенный силуэт. Вышел и стоит, какой-то совсем непонятный. Я его спрашиваю: ты кто? Он молчит. Мне всё это осточертело и тогда я по нему из автомата полоснул. Сам ослеп от этого пламени, оглох. Наверное, полрожка усадил. Не вижу ничего, не знаю, куда он делся. Да и не интересно мне. Я поторопился съебать. Автомат за спину закинул, сумку подхватил и – к лагерю.

– Это был гмох? – спросил скептически настроенный Балдорис.

– Не знаю, что это такое вообще было. Затрудняюсь сказать, – пожал я плечами.

– Бегом к нам примчался как лось, весь в пене, – затараторил Крейзи, брызгая слюной, – такой весь на нервяке. А-а, верещит, я лешего видел.

– Ленина, – вставил главный пивень Дима, дотягиваясь до бутылки.

Дерябнули ещё. Некирная троица пропустила.

– Я как-то лешака видел, – поведал Аким, вытерев ладонью рот, – на Ладоге. Порыбачить меня пригласили. Приехали, выпили, посидели. Я в лес зачем-то попёрся. Не знаю, что меня толкнуло. Ну, пошёл и пошёл. Бродил-бродил, места незнакомые, но, чую, кружит. Кружит и кружит по лесу. Никогда со мной такого не было. Короче, дело к ночи, стемнело и я решил больше не плутать, а до утра отсидеться. Выбрал местечко поудобнее и на каком-то поваленном дереве прикорнул. Светает. Я проснулся, хочу встать, а не могу. Словно что-то удерживает. И неприятное чувство такое, как ты, Илья, говорил. Проморгался. Вижу, что сижу в кустах, за ними открывается маленькая поляна, окружённая деревьями, а на ней стоит какой-то чёрт. Ну, не чёрт, я так, гм, фигурально выражаясь, – поправился Аким, смущённо блеснув филологической терминологией. – Демон, короче, стоит. Огромный, значительно выше человека. Не соврать – метра три. На ногах стоит, по-людски, только шерстью весь порос, зараза.

– Это, наверное, лесник был, – сострил Пухлый, забивая косяк.

– Не знаю, кто это был, – сказал Акимов. – Такая падаль, типа снежного человека. Страхолюдный. Я сижу. Мне ни встать, ни охнуть, ни вздохнуть. Как замер против своей воли. Полчаса, наверное, так сидел, пока демон не ушёл. Отпустило меня, я с места снялся, долго не шастал – вышел к канавам, там сараюга какая-то стоит. Я вдоль канавы пошёл и выбрался прямо к своим. Им рассказал, думал, не поверят. Поверили, к моему удивлению. Это леший, говорят. Три года назад завёлся, паразит, тогда люди начали исчезать. Вообще-то, люди здесь всегда пропадали, леса вокруг Ладожского озера глухие, потеряться – как два пальца обоссать. Но этих находили. Мертвяков. Все изгрызенные, будто зверьём, но это не звери, они едят по другому. Последний раз, перед нашим приездом мужика нашли в этом сарайчике рыбацком, мимо которого я пробегал. Тоже рыбку половить приехал. Изорванный весь, лица нет – съедено, с головы мясо до кости обглодано. Выпотрошен, кишки из брюшины выжраны просто напрочь. Зверьё так безобразно не делает. Лешак, наверное, постарался. И меня бы растерзал, да Бог миловал. А может, сытый был.

– Вот дела, – вздохнул Глиннк. – Что же мы до сих пор гмохов не видели?

– Потому что вы тут совсем недавно и далеко в лес не заходили, – авторитетно заявил Крейзи. – Поживёте на болотах подольше, не то увидите.

– Правда? – спросил вполовину пьяный от нашего и поэтому не утративший критического отношения к услышанному Балдорис.

– Какой уж тут охмурёж, – подтвердил Дима Боярский. – Ильёнчик когда стрелял, знал, что за рожок зря потраченных патронов можно запросто по морде получить.

– Значит, и в самом деле правда, – пробормотал Глинник.

Он был знаком с понятием дефицита боеприпасов.

– Правда-правда, – завёлся Крейзи, – мы ещё и не такое видали, скажи, Ильён?

– Ну да, – мне захотелось рассказать им о Доспехах Чистоты, найденных в кургане под останками великана-богатыря, о волшебном озере, посылающем чудесные сны, и выползне из Лужи, съевшем лису, но я понял, что мне вряд ли поверят, и прикусил язык. – Было дело.

– А что было? – подсел на уши Балдорис.

– Помнишь, Ильён, как наши встали, мы видели?

– Помню, – признался я. История была гнусная и жуткая, вспоминал я о ней с неохотой. – Тебе нравится ворошить это, Сашка?

Но Крейзи был crazy, да ещё Балдорис, чья любознательная натура не ведала покоя, с упорством разламывающего термитник муравьеда совал нос во всякие пыльные дела. И мне пришлось выслушать и пережить снова то, о чём я упорно старался забыть уже много раз.

Наверняка, всем, кто лазил по местам боёв, встречались скелеты в истлевшей форме и остатках снаряжения, лежащие на лесной подстилке или поверх бруствера. Что противоречит естественному положению вещей, так как за полвека могли уцелеть лишь зарытые трупы, остальные растащили и съели животные. Люди несведущие сего не понимают, отсюда и происходит распространяемая новичками похвальба, как им удалось найти нетронутое чёрными и красными следопытами место, где солдаты валяются просто так. Слухи живучие, но ни коим боком не соответствующие истине. Это шутят не обременённые мозгами трофейщики.

…Как-то я застал Крейзи за этим занятием. Сашка увлечённо выкладывал из мосталыг отдалённое подобие человеческого скелета. Получалось хреновенько. Костей по лесу разбросано много, выбор большой, аж глаза разбегаются. Крейзи же в школе учился плохо, был анатомии некомпетентен, поэтому всё попутал.

«Какой-то у тебя гуманоид длинный получился», – заметил я, остановившись взглянуть на сашкину мозаику.

«Мне тоже не нравится, – поднялся, чтобы со стороны взглянуть на собственное рукоделие, Крейзи. – Я вроде бы стараюсь все пропорции соблюсти».

«В тазу много лишних костей», – подсказал я.

«Согласен, – Сашка почесал пятернёй немытые космы. Посыпалась перхоть. В голове у следопута была вечная зима. – Много не мало, это мы сейчас устраним».

Он решительно раскидал ногой костяк и принялся восстанавливать фрагменты с упорством убеждённого идиота.

«Да хорош тебе маяться, слышишь, Сашка, – позвал я, – бросай эту фигню, пошли жрачку готовить».

Но Крейзи настолько увлёкся головоломкой, что даже не отреагировал.

В тот поход Пухлого с нами не было. В принципе, мне и Крейзи был не нужен, но на раскопках может засыпать землёй, поэтому одному ездить опасно. Я бы предпочёл компанию получше, да выбор отсутствовал. Пришлось взять с собой Сашку.

Ночной синявинский лес разительно непохож на лес, скажем, новгородский. Последний спокойнее. В нём можно останавливаться на ночлег, не пугаясь вох-дёнгарах, как говорят нивхи.

Ленинградские же чащобы наполнены страшными звуками неизвестного происхождения. Ухо опытного натуралиста наверняка вычленит крики знакомых птиц, но если ты не хладнокровный знаток природы, напугаться очень легко.

Из нашей компании только Пухлый обладал железными нервами. Он, фактически, вырос в Синявино, достаточно рано начал копать и был привычен к лесу. Вова мог уйти дня на два, на три «побродить». Ему нравилось сидеть в одиночку у костра. Он не был суеверен и плевать хотел на потусторонние стоны.

Пухлый признавался, что одному скучновато, но и только. В плане раскопок это шло на пользу: позавтракал, весь день копаешь не отвлекаясь, ужинаешь и – в люлю. Пухлый спал в гамаке, читая перед сном газету при свете горящего оргстекла. Он имел все персональные удобства и чувствовал себя на лоне природы своим.

Второго, кого принял лес, был Рыжий. Оба Вована превосходно дополняли друг друга. Пухлый был хитёр и запаслив, Рыжий имел бесшабашную натуру, обожал рисковые игры и превосходно различал следы. Впоследствии, это ему пригодилось на войне. Пухлый рассказывал, что тёзка имел медаль «За отвагу», ещё срочником был ранен, что-то там защищая. Потом был снайпером в других горячих точках, но сражался уже за деньги. В эпоху наших совместных походов они с Пухлым равных себе не знали. Даже подбили из противотанкового ружья вездеход лесника – поступок смелости неописуемой. Пуля попала в мотор и вывела уазик из строя. Больше никто из нас на такой теракт не решился бы.