Русская любовь Дюма - Елена Арсеньева

– А может, позже? Может, погодя? Может, я завтра зайду?..

При виде изумленного лица графа Закревского он, впрочем, бормотать перестал, страшно покраснел и на деревянных ногах промаршировал в кабинет.

– Дозвольте дверку притворить, ваше сиятельство, – попросил чуть слышно, и после этого обуреваемый любопытством адъютант, как ни прижимал ухо к малой щелочке, услышать ничего не мог довольно долгое время, пока вдруг не раздалось сердитое восклицание генерал-губернатора:

– Нашел чем удивить! Да мне сие давно известно!

Наконец дверь распахнулась (адъютант едва успел отскочить), и вновь явился понурый обер-полицмейстер. Не глядя по сторонам, он прошел через приемную, а потом вдруг обернулся, покачал головой и выдохнул с лютым выражением:

– Ох, потаскуха, прости господи, и когда она только угомонится?!

Вслед за этим он испуганно зажал рот рукой и поспешно вышел вон.

Да, к несчастью, графиня Аграфена Федоровна Закревская была притчей во языцех. Она настолько не отличалась благонравием, что ее супруг – нагонявший страх на москвичей своим самодурством и подозрительностью ко всем инакомыслящим, пытавшийся регламентировать всё и вся, даже время окончания балов и званых вечеров, – уже оставил все попытки воззвать к ее нравственности и хотя бы стыду. Собственно, он ее сам непомерно избаловал, женившись по великой любви (а также для поправления расстроенного состояния Закревских и при благожелательстве самого государя-императора, бывшего его сватом) на прекрасной и восхитительной Грушеньке Толстой.

Арсений Андреевич всего в жизни достиг своим трудом и вовремя найденной протекцией: происходя из небогатых дворян Тверской губернии, Отечественную войну провел при штабе Барклая-де-Толли, во время заграничного похода за деловитость был особо отмечен императором и вскоре стал служить при нем. И это несмотря на незнатность рода! А Толстые… Ну что ж, имя громкое, род древний, да не всяк старый колоколец ладно звенит!

Кузена Грушеньки, Федора Петровича Толстого, прозвали за причуды и склонность к безумным путешествиям за океан «русским американцем». Ну, он все же являлся при этом порядочным скульптором и живописцем, автором серии медальонов, посвященных Отечественной войне 1812 года, а впоследствии сделался даже вице-президентом Академии художеств. Отец же Грушеньки, тезка «русского американца», Федор Андреевич, был, мягко говоря, не дальнего ума и прославился своим бессмысленным прекраснодушием: обожал собирать старинные рукописи, не имея ни образования, ни самостоятельно приобретенных знаний. Всякому торговцу старьем было известно, что этому невеже можно любой список всучить, приплетя к нему какую-нибудь диковинную историю.

Толстой был легковерен до глупости: как-то раз приятели разыграли его, подсунув ему современное письмо, написанное женской рукой, и выдав сей «документ» за автограф Марии Стюарт. И что же? Федор Андреевич на проделку сию охотно купился и потом еще долго хвалился в свете редкостным приобретением.

Жена его, прекрасная Степанида (урожденная Дурасова), относилась к тому немалому числу русских барынь, которые, найдя в муже покорного потатчика всем своим причудам, немедленно начинают ноги об него вытирать. Однако идет время, никакие новые и новые капризы им уже утехи не приносят, постепенно сами причуды сходят на нет, любовники и наряды не радуют, и дамы с тоски и скуки начинают хворать. Так что с течением лет Федор Андреевич от супруги так устал, что предпочитал общение со старинными бумажками, пусть даже и фальшивыми, общению с ней.

Хворь госпожи Толстой выражалась в припадках самой дикой истерии.

Грушенька, портрет маменьки, была к ней чрезвычайно привязана и видела в ней образец того, как должно вести дом (никак), обращаться с мужем (держать в черном теле) и развлекаться (иметь побольше тайных и явных любовников). Впрочем, последней премудрости Грушеньку и учить не было надобности, ибо уродилась она необычайно страстной особою. Еще до замужества тянуло ее к плодам запретным, однако матушка сумела своевременной острасткою, оплеухами да заушинами соблюсти дочь и выдать ее замуж прежде, чем та познала бы сладость греха с каким-нибудь обворожительным конюхом, смазливым лакеем или хорошеньким гвардейским офицериком, очередной причудою самой Степаниды Алексеевны.

Впрочем, в том, что Грушеньку выдали замуж все же девицею, была заслуга не столько матери с отцом, сколько бабушки-староверки. С тех пор графиня Закревская маялась оттого, что в ее теле жили словно бы две души: она зачитывалась любовными романами и заводила их бессчетно, а после этого слезно молила об искуплении грехов, творя двуперстное, старообрядческое, крестное знамение.

Арсений Андреевич Закревский был, конечно, служака ретивый, однако принадлежал к числу тех мужчин, которые супружеские обязанности исполняют именно что по обязанности (скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты… Ну как тут не вспомнить его приятеля Нессельроде!). Разохотив молодую жену, Закревский ее ни в коем случае не удовлетворил, а впрочем, судить его за это трудно, ибо сия задача всяко была б ему не по силам – с его-то возможностями; к тому же он, бедолага, и знать не знал, что женщина в постели тоже должна кое-что получать… И это отнюдь не деньги за доставленное удовольствие. Так что постепенно начала у дочери развиваться та же болезнь, что развилась некогда у маменьки, а именно: истерия на почве хронической неудовлетворенности. Болезнь эта усилилась после кончины Степаниды Алексеевны.

Нервические припадки Грушеньки очень беспокоили ее мужа, который вступил на тот же скользкий путь, что и его тесть: всячески потворствовал капризам жены и словно в упор не видел, что в их доме толчется чрезмерно много молодых и красивых мужчин. То есть они как бы приходили выражать сочувствие больной прелестнице – ну а что выражалось сие сочувствие исключительно в ее будуаре, так ведь больная и должна лежать в постели…

Увы, лежать там одна Аграфена решительно не хотела! И частенько мужчина, явившийся ее навестить (запросто, по-дружески, даже где-то по-товарищески!) бывал в сию постель увлечен. Как правило, воспринималось ими сие с удовольствием, потому что Аграфена, повторимся, была собою прекрасна, истинная la belle. Однако кое-каких слабаков ее любовная ненасытность пугала. В их числе оказался и некто Шатилов, в которого наша чаровница внезапно влюбилась, да так, что пожелала давать ему доказательства своей привязанности по несколько раз на дню, и еще настаивала, чтобы он тайно, с помощью верной горничной, проникал к Аграфене Федоровне и ночью.

Вскоре Шатилов уже на ногах не стоял, исхудал, побледнел и на службе совершал такие оплошности, от которых его карьера вскорости должна была сойти на нет. А вот Аграфена явно повеселела, поздоровела и беспрестанно вела разговоры о том, что им с любовником нужно встречаться чаще.