Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики - Александр Никонов

Нурик, прости, я стянул у тебя фотографию и проговорился, прости меня, если можешь! Я не хотел, так получилось! — канючил Владик.

В моей душе с Владиком было покончено. Как нелепо, что в результате страдает тот, кто любит, а человек, которого любят, швыряется этой любовью, так как будто ему тут же предложат что-то еще лучшее. Но тогда это был первый (но не последний!) подобный случай в моей жизни, и я злым шепотом ответил Владику:

Фаина сказала, что со мной может трахаться только педик! Ты, наверное, и есть этот педик! Не смеешь больше подходить ко мне, подонок!

И я ушел от Владика, который остался стоять с поникшей головой.

Недели две я был, как говорят, в прострации. Спасали только тренировки, и я не вылезал из зала. Я стал отдавать себе отчет, что зря обидел Владика, мне было очень тоскливо без него. Некому, совершенно некому было излить душу. За эти два года я, что ни говори, тоже привязался к нему. Мне так захотелось возобновить отношения с Владиком, что я стал подумывать, как бы «подкатить» к нему и обернуть все шуткой.

Но жизнь, как говорил, Отец народов, оказалась богаче всяческих планов. Как-то, возвращаясь со школы, я заметил во дворе толпу соседей, в центре которой стояли дядя Минас, Люсик и мама Владика — Люба. Люба что-то кричала Минасу, соседи гомонили, а затем она, размахивая руками, быстро ушла к себе «на тот двор».

А твой друг Владик педерастом оказался! — почти радостно сообщила мне мама. — Застукали их во дворовом туалете с Ваником! Подумать только — Ваник, такой хороший мальчик, и — на тебе! Это Владик сам его соблазнил! Кстати, у тебя, случайно, ничего с ним не было? А то он так липнул к тебе!

Я тихо покачал головой, давая понять, что ничего у меня с Владиком не было, может, к сожалению! Потом зашел на кухню, заперся, сел на табурет. Умных мыслей не было — перед глазами стоял только грязный, в луже дерьма, дворовый туалет, ненавистный Ваник, и несчастный, брошенный мной Владик. Чистый, красивый ребенок, не виноватый в том, что в его душе проснулось чувство именно ко мне. И как раз тогда, когда моя душа была закрыта к чувству от кого бы то ни было, кроме Фаины. Все — ничего и никого больше не будет, дальше — одиночество!

Я открыл потайной ящичек, где у меня лежали яды — порошок опия, цанистый калий, кантаридин. Улыбнувшись себе, я выбрал кантаридин — любовный напиток. Раз решился на смерть от любви, пей любовный напиток — и подыхай!

Налил полстакана воды, накапал туда десять капель настойки. Вода стала мутной, как молоко. И я чуть ни рассмеялся — вот педант — отмерил точно смертельную дозу, как будто больше — повредит! Я опрокинул весь пузырек настойки в стакан и залпом выпил его.

Затем отпер двери кухни, вышел на веранду и стал безучастно смотреть во двор. В окне второго этажа я сразу заметил золотые волосы Фаины, которая смотрела в окна квартиры Томаса. Соседи во дворе не расходились, продолжая обсуждать злободневную тему: грехопадение дворовых мальчишек.

Вдруг голова моя пошла кругом, резко заболел живот, и я упал на пол:

— Мама, — тихо прошептали губы, — я умираю!

Больница

На мое счастье мама услышала звук падающего тела и вышла на веранду.

Ну и умирай! — услышал я слова наклонившейся надо мной мамы: — опять, небось, фокусы твои! Фаину увидел в окне, или что еще?

Но тут страшная отрыжка выдавила у меня изо рта кровавую пену. Резь в животе была невыносимой. Мама испугалась, стала трясти меня за плечи, непрерывно спрашивая: «Что с тобой, что с тобой?»

Мама, я принял яд! — пытаясь изобразить улыбку, проговорил я.

Мама панически закричала, из комнаты выбежала бабушка Зови Нателлу, срочно зови Нателлу! — закричала она маме, и обе стали кричать в открытое окно: «Нателла, Нателла!»

Нателла — это мама Томаса, врач по образованию, правда, никогда еще по специальности не работавшая. Но она хоть что-то может посоветовать, к тому же у них телефон. У нас своего телефона не было, чтобы самим вызвать скорую помощь. Да приедет ли она — еще большой вопрос. Машина скорой помощи тогда была почти автобусом — огромная неповоротливая с большим красным крестом. Приезд ее был настоящим событием. Нателла оказалась дома. Эта молодая красивая женщина проявила большое участие и смекалку. Переговоры с Нателлой велись с третьего этажа на первый, при участии всех высыпавших на свои веранды соседей. Узнав, что я принял яд, Нателла сразу же закричала:

— Марго, узнай, что и сколько он принял!

Тинктура кантаридис ординариум, грамм двадцать, — в полуобморочном состоянии проговорил я. Мне пришлось несколько раз повторить это название, пока мама криком не сообщила это Нателле. Та побежала звонить своему знакомому профессору-терапепевту.

Тем временем, на крик и гомон соседей вышла из своей квартиры управдом, или как ее называла бабушка, «вахтер» — Тамара Ивановна Цагарели, властная женщина под два метра ростом, о которой я уже рассказывал.

Марго, — закричала она снизу маме, — к Лине приехал любовник на машине (во дворе стоял «Москвич-401»), сейчас я его позову, а ты быстро выводи мальчика во двор!

Мама и бабушка подхватили меня под руки и стали спускать по лестнице под испуганные взгляды соседей. Я так хотел, чтобы на втором этаже нам встретилась Фаина, но она не вышла на лестницу.

Дело плохо, — мрачно сказала Нателла маме уже во дворе, — профессор спросил: «И он еще жив?» Я ведь назвала ему яд и его количество!

Растерянный любовник нашей соседки Лины уже стоял около машины, и Тамара Ивановна с деловым видом поясняла ему обстановку. Мама со мной села на заднее сиденье, Тамара Ивановна — рядом с водителем. Минут через десять мы были уже у ворот больницы «Скорой помощи», находящейся поблизости от нашего дома.

Тамара Ивановна была рождена распорядителем — она шла впереди, и перед ней раскрывались все двери. Позади ковылял я, поддерживаемый мамой. Не прошло и получаса с момента приема яда, как я был уже у врача.

Меня посадили на табурет, покрытый клеенкой, под ноги поставили таз. Врач, похожий на военного фельдшера, принес огромный чайник с теплой водой, налил в стакан и протянул мне: — Пей!

У меня все болело внутри, и я замотал головой. Врач показал мне на толстый шланг, висящий на стене, и сказал:

— Не будешь пить — сейчас засунем в горло шланг, и будем наливать! Жить хочешь — выпьешь!

Я пересилил себя и стал давиться водой. Не успевал я проглотить один стакан, врач наливал второй. Рвота не заставила себя ждать, таз понемногу наполнялся.

Затем врач выпроводил в соседнюю комнату маму и Тамару Ивановну и снял со стены шланг. Оказывается, он предназначался для той процедуры, которая в старые времена называлась «катаклизмой». Я уже перестал замечать боль, стыд и прочие мелочи; мне казалось, что через меня, как через засоренную трубу, пропустили целый водопад воды, и я не знал, остались ли еще при мне хоть какие-нибудь внутренности.