Подозреваемый - Юрий Азаров

Этот оскорбительный жест, однако, примирил и успокоил Сеню. Мы легли согласно распорядку спать. В полночь я ощутил вдруг на своей груди чью-то шершавую ладонь. Попытался вскочить, но был тут же прижат к койке.

— Я тебя сразу узнал, — шептал Шамрай. — Скажи, где кулон?!

Рука продвинулась к шее и сначала мягко, а затем плотнее стала сдавливать мне горло.

— Я сам ищу кулон, — сообразил ответить я. — Думал, он у тебя.

— А у Сашки не может быть кулона?

— Откуда ты знаешь Сашку?

Шамрай тихо рассмеялся:

— Она моя любовница.

Я вырвался из его когтей.

— Врешь!

— Глянь сюда. — Он зажег спичку и показал крохотную фотографию: Сашенька с нарисованными усами, обнаженная и в котелке сидела на коленях у Шамрая.

Тюремные сны мои

Меня обвиняли в убийстве. И я признавал свою вину. Меня обвиняли в растлении, и я признавал свою вину. Меня обвиняли в распутстве, и я признавал свою вину.

Рядом на коленях стоял Вася. Он говорил:

— Она целовалась со мной и еще говорила, что у меня сладкие губы и сладкие, как леденцы, зубки. Когда моя рука прошла по животу ее, она задрожала вся и сказала: "Потом" и повторила: "Потом, Васенька!" Я побежал в поселок за вином, а она, я это увидел, целовалась с моим напарником. "Ты изменила мне!" — сказал я, а она ответила: "Он же твой друг". "Не друг, а напарник", — сказал я и дико разозлился. "А у тебя за мое отсутствие ничего с ним не было?" — спросил я. "Было! — ответила она и засмеялась. — У него все соленое". Тогда я представил все, что у них могло быть, и дикая злость охватила меня. "Не злись, — сказала она и поцеловала меня в губы. — Ты лучше". "Ты еще не знаешь, какой я", — сказал я и обнял ее так крепко, что она закричала: "Пусти!" А я не отпускал. В ее руке была консервная открывалка, и она колотила ею по моей голове, а я всю равно ее не отпускал, пока все не закончилось…

— Дальше что? Что дальше? — спрашивал большеголовый.

— А дальше пришел мой напарник и стал ее успокаивать. А мне она стала противна, и я ушел к реке. Когда я уже был внизу, Верка закричала.

— И что ты сделал?

— Я разделся и выкупался, мне было противно и хотелось все смыть с себя… Когда я поднялся наверх, мой напарник снова успокаивал Верку. А она тихо плакала. А потом мне снова захотелось побыть с Веркой, и я попросил напарника сходить к реке…

— Ввести пострадавшую! — приказал Шамрай.

Вошла девушка с лицом, прикрытым кем-то. Это была Сашенька.

— Ты иди к реке, — приказал мне Шамрай, а я займусь дознанием.

Я кинулся к Сашеньке.

— А ты не знал? Я и есть Матрешка… Вот он, Ставрогин, — и она указала на Шамрая.

Большеголовый хохотал, и его смех гремел повсюду, и от этого все дрожали кругом.

— Не может этого быть! — кричал я Сашеньке.

— Может. Все может, — отвечала она. — Ты же сам говорил, что жизнь полна неожиданностей. Где твой Петров? Где твой Данилов? Их нет! Нет! А Шамрай есть. Он вечен!

— Ложь! Неправда! — кричал я.

— Это правда! Правда! — тихо говорил Гриша. — Мы все матереубийцы. Кто убил Анну Дмитриевну, нашу общую мать? Разве не ты? Разве не ее дочь? Каждый из нас идет к убийству своих близких, потому что исчезло родство! Я всегда ненавидел свою мать, потому что переродилась и стала такой моя любовь к ней. И Вася убьет свою мать, и его напарник убьет свою мать, и Верка убила свою мать, и Шамрай умертвил свою мать, и Сеня убил свою мать, и ты убил свою мать. Матереубийство — знамение времени, потому что разобщенность стала сильнее родства.

Я никогда не искуплю своей вины. У меня всегда перед глазами будет стоять худенькая маленькая мама с испуганными глазами. Когда она умирала, я дрожал от страха, а ее глаза смеялись, она проклинала меня. Она знала, что погибнет от моей руки. Она плакала по ночам и читала молитвы, а я кричал ей: "Заткнись!" Однажды ночью она пришла ко мне, подкралась, чтобы поцеловать, а я прогнал ее. Я убивал ее каждый день, каждый час и каждую секунду. Я должен умереть!

— Это не так! Это неправильно, — раздался тоненький серебряный голосочек. Это вошла в судилище Катя-маленькая. Вся в голубом, и глазки у нее сияли. — Мой папа меня убил, а я все равно его люблю. Мой папочка не самый лучший, а я все равно его люблю.

— Катя, что ты мелешь? Ты же живая, — возмутился я.

— Нет. Я умерла. От меня все отказались. Все надо мной смеялись, кричали: "Разденься, мы тоже хотим тебя рисовать". Мне было очень стыдно, и я решила умереть. Когда все вышли из палаты, я забралась на подоконник, увидела птичек на проводах, солнышко и сделала всего один шажочек — и умерла. И совсем это не больно.

Я плакал во сне, кричал, а когда проснулся, надо мной стоял Гриша.

— Что с вами? — робко спрашивал он, протягивая руку.

Я ухватился за его ладонь, притянул Гришу к себе, и мне больше всего на свете хотелось, чтобы он не уходил, чтобы хоть чья-то живая душа была рядом со мною, чтобы хоть чье-то тепло согревало меня.

Явь

Сны снами, а явь явью. Я проснулся и ощутил, что у меня вскоре начнется нормальная тюремная жизнь, которую я вполне заслужил. Отвратительный туалет, паршивый завтрак, разговоры о предстоящих допросах, выяснение отношений и так далее. Мне стало казаться вдруг, что то, что со мною происходит, это и есть моя настоящая жизнь. А то, что было раньше — Жанна, трансцендентная живопись, Рубцовы и Шурики, Анна Дмитриевна, белая роза, Катя-маленькая, — все это сон. Вспыхнула ненависть к творческой моей работе. Я ощутил даже страх из-за того, что, выйдя отсюда, придется вновь взяться за кисть и писать никому не нужные картины. Кто-то из философов заметил, не следует творить "дурную повторяемость". Вдруг мои силы будто разом исчерпались. Мне не хотелось выходить из этой камеры. Я боялся встреч с Сашенькой, детьми, Соколовым, Костей, Шуриком, Шиловым, Федором, Раисой и многими другими. Кто они для меня? Кто я для них?

Я испытал глубокое чувство стыда, представив встречу с Петровым и Даниловым, Шиловым и Назаровым. Если раньше сверлила постоянная мысль: что-то надо менять, что-то надо делать с собой, то теперь желание изменить что-либо в моей жизни исчезло. Я просто не знал, что надо менять.

В состоянии полной поверженности я пробыл весь день. Вывел меня из равновесия Шамрай.

— Потолковать надо, — сказал он, присев на мою койку.

Я безразлично посмотрел на него и пожал плечами: потолковать так потолковать.

— Кулон, — сказал Шамрай шепотом, — спрятан в дубовой роще.

Меня уже не интересовал кулон. Меня уже ничто не интересовало. Охватило жуткое равнодушие. Какие-то признаки грядущего разочарования проявлялись и раньше, но такое полное осознание пресыщенности и безучастности меня настигло впервые.

— Я спекся, — сказал я Шамраю. — Понимаешь, готов.

Шамрай, надо отдать ему должное, был наделен и природным умом, и интуицией.

— Мне одна дорога. Крематорий, — сказал я едва слышно.

— Это ты брось, — тихо сказал Шамрай. — У тебя все впереди… Кулон…

— Оставь это… — я посмотрел ему в глаза. — У меня в жизни было несколько привязанностей. Это обе черногрязские старухи. Кто-то их убил. И я хотел, если хочешь знать, найти убийцу. Тебе этого не понять.

— Напрасно ты так считаешь, — обиделся Шамрай.

— Я попал сюда потому, что шел по следу убийцы…

— Это Лукас? — тихо проговорил Шамрай.

— Да, — встрепенулся я. — Ты его знаешь?

— Он не убийца.

— Это точно?

— На сто процентов. Я знаю, кто убил старуху, — сказал Шамрай, придвигаясь ко мне и крепче обхватывая меня своей лапищей за плечо.

— Кто? — наивно спросил я.

— Э-э-э, голуба, — рассмеялся Шамрай, — так дело не пойдет. Ценная информация чего-то да стоит.

Он похлопал меня по плечу и совершенно доверительно спросил:

— Ворона знаешь?

— Нет.

— Это ты брось.

— Не знаю.

— Он приходил под видом следователя.

— Щеглов?

— Может быть.

— Он и убил старушку. Сука, и мне все карты спутал. Живет он на Королева, тридцать шесть.

— Зачем ты это говоришь?

— Сам думай, для чего. У меня к тебе две просьбы, — Шамрай снова притиснулся ко мне, — голуба моя, друг ты мой, век свободы не видать. Первая просьба — не трогай Сашку. Вторая — уезжай из Грязей. Не послушаешься — прикончу.

Во мне вдруг все вспыхнуло, а Шамрай, куда девалась его любезность, прошипел на ухо мне:

— Убью. Как муху задавлю.

— Мразь! — заорал я что есть мочи.

Шамрай ударил меня коленом в пах. Я упал. Лежал почти у Гришиных ног. Сеня был на допросе. Вася и Гриша глядели на меня с явным безразличием. Шамрай еще раз ударил меня ногой в бедро.

— Мразь! — заорал я, защищаясь от очередного удара.

Загремел засов.

Шамрай бросился ко мне со словами:

— Зашибся, голуба моя. Что с тобой, детонька?