Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

В это время снаружи послышался звон колокольчиков. «Мужчины возвращаются из тайги, — пояснила Янгита. — Они видели вертолет и поняли, что прилетел дед Антон, вот и спешат отведать гостинцев, даже не подозревая, какой их тут ожидает сюрприз. Только прошу тебя, Юлюс, спирт покамест не показывай. Потом порадуем, когда все запасы спиртного кончатся. А все бутылки отдай маме. И сахар, и конфеты, и печенье тоже отдай ей, потому что она здесь самая главная хозяйка. Подарки можешь каждому вручить по отдельности, а что в общий котел — то маме». Мы с Янгитой выбежали из чума — поздороваться с мужчинами, вернувшимися из тайги. Эта картина запомнилась мне на всю жизнь. Они ехали верхом на оленях, те бежали рысью, а на шее у каждого оленя был подвязан колокольчик. Раскидистые оленьи рога, большие, прекрасные глаза этих животных, их изящный бег, ружья, закинутые за спину охотников, заткнутые за пояс топоры, какие-то хриплые, гортанные выкрики; обутые в мокасины, свободно болтающиеся ноги, темные, будто загорелые на южном солнце, лица и черные как вороново крыло длинные распущенные волосы — все это просто зачаровало меня, трудно было глаз оторвать от них, а потом, когда они по очереди пожимали мне руку и я почувствовал, какие у них загрубелые ладони, все в жестких мозолях, да увидел их добрые, участливые глаза, — я сразу понял, что попал к родным людям, от которых когда-то уходил, а сейчас наконец вернулся. Отчим Янгиты Афанасий, выслушав матушку Марию, обнял меня за талию и увел в свой чум, где тут же собрались все свои: Ольгин муж Степан, братья Янгиты Игорь и Кирилл, фельдшер Василий. Но по рассказам Янгиты я знал, что в бригаде живут еще двое родственников ее отчима Афанасия, а их почему-то не было видно. Старик Антон Петрович сидел на самом почетном месте, за печкой, в самом удаленном от входа углу — здесь теплее всего. Сидел он на оленьей шкуре, скрестив ноги, и был весь — ожидание, предвкушение праздника. Я раздал всем подарки, вручил все добро матушке Марии, она перед каждым поставила по маленькому столику, который и столиком не назовешь — это была широкая, гладко обструганная лиственничная доска с двумя прибитыми внизу кусочками дерева. На этот низенький, почти вровень с землей, столик она каждому ставила по эмалированной тарелке с дымящимися оленьими ребрышками, наливала половник ароматного отвара, а отчим Афанасий бережно, точно аптекарь, разливал водку: сперва в единственный стакан, а из него каждому в кружку. Когда пришла очередь младших братьев Кирилла и Игоря, матушка Мария что-то сказала, и поднятая рука Афанасия так и застыла в воздухе — наливать или нет? Братья в один голос стали умолять (и не понимая языка, можно было догадаться), чтобы им налили на равных, но матушка Мария не уступила, да и Антон Петрович как будто поддержал ее, поэтому ребятам плеснули самую малость, на донышке. Братья наспех поели и хмурые вышли из чума. «Надо оленей сторожить», — объяснила мне Янгита. А дед Антон недовольно качал головой, прицокивал языком и бормотал себе под нос о плохих молодых людях, которые не слушают старших. «Совсем не такая, совсем незнакомая молодежь растет, — жаловался старик. — Не то что в наше время, когда отцовское или материнское слово было свято. Бывало, отец велит, и идешь и делаешь, иной раз такое, что страшно вспомнить». Старик говорил по-русски. То ли хотел, чтобы я понял, то ли родные уже слышали его рассказы много раз, и я оказался единственным слушателем. А историю он поведал поистине жуткую. Случилось это тогда, когда деду Антону было двадцать лет и когда они с женой дождались «доченьки, которая вот она, сидит рядышком», — сказал он и погладил по плечу матушку Марию. В те времена их племя со страхом ожидало зимы, потому что зима каждый год несла с собой много беды и горя. Все зависело от охотничьей удачи. Испокон веков у каждого племени были свои охотничьи владения, но добыть там сохатого или дикого оленя бывало очень трудно, так как ружья у них были допотопные, никуда не годные, не сравнить с теперешними — сегодня и за двести шагов можно уложить наповал зверя. А в те времена охотились на оленей в пору их больших кочевий: весной стада диких оленей из тайги переходят в тундру, а ближе к зиме — возвращаются назад, в тайгу. Веками каждое племя знало звериные тропы, потому что веками олени ходили по одним и тем же местам, в тех же местах переходили реки, вброд или вплавь. Возле рек охотники и устраивали засаду. В укрытиях приходилось просиживать неделями, пока дождешься оленей. И не выскакивали на них, не накидывались, а позволяли зайти в воду, и только когда много их уже плыло по реке, выплывали им навстречу с обоих берегов. На легких челноках. Делались эти челноки из бересты или выдалбливались из цельного ствола. Это были такие легкие лодчонки, что один человек мог поставить такую лодочку себе на голову и нести ее куда хочешь. Итак, вытаскивали из укрытий эти челночки, садились по двое и нападали на плывущих по реке оленей. Острыми ножами перерезали им горло, а тех, что успевали выбраться на берег, пристреливали. Так племя запасалось мясом на всю зиму. Много оленей забивали. И вот выдался несчастливый год. Охота была плохая. Не было удачи. Мужчины племени просидели в укрытии чуть не десять дней. На этот раз дикие олени не спешили покинуть тундру. Лишь на десятый день охотники заметили большой табун, плывущий по реке. Но почему-то олени плыли не в обычном месте, а километрах в пяти выше брода. То ли почуяли засаду, то ли сменился вожак в их стаде и повел за собой всех новой дорогой, то ли еще что-то произошло, но охотники, просидевшие столько дней и ночей в засаде, только издалека увидели, как уплывает от них добыча. Не удалось добыть ни одного оленя. А впереди — долгая студеная да голодная зима. Правда, у каждого племени было стадо прирученных оленей. Но их берегли как зеницу ока. Еще бы — домашний олень, он и нарты тащит, и верхом на нем охотник едет, на спину домашнему оленю целый чум навьючишь, весь домашний скарб, все богатство племени. Словом, кочевому охотнику остаться без домашних оленей — конец, неизбежная гибель. Только под страхом смерти, только когда голод окончательно одолеет, отважится человек зарезать домашнего оленя. Со слезами резать будет. Да и то выберет самого дряхлого, обязательно самца, а молодых оставит на племя, не говоря о важенках: откуда приплода ждать, если самок порешишь! Все племя понимало, что зима предстоит именно такая, раз уж не удалось забить ни одного дикого оленя. И тогда отец Антона сказал перед всем племенем: как только на небе появится молодой месяц, ты, сын, поможешь мне снарядиться в край вечной охоты, к верхним людям. Антон пытался отговорить отца, утешал его, уверял, что днем и ночью будет бродить по тайге по звериным следам и обязательно добудет мяса, но отец стоял на своем и готовился сдержать слово: как только взойдет молодой месяц, покинуть этот мир. И помочь ему в этом должен был Антон, самый близкий человек и любимый сын. И требовалось от Антона следующее: надеть отцу на шею петлю из сыромятной оленьей кожи и затягивать до тех пор, пока отец не уснет вечным сном. Мать, узнав о решении своего мужа, должна была приготовить его к важному, великому кочевью — сшить новую одежду и обувь, чтобы они долго служили ему в краю вечной охоты. А поскольку она и сама решила отправиться вместе с мужем, то с первого же дня начала голодать. Ничего в рот не брала, целыми днями все шила для мужа одежду и торопилась, так как с каждым днем силы ее убывали, а руки ослабели настолько, что иногда не могли проколоть иголкой кожу. В назначенный день отец облачился в новую кухлянку, обул новые унты, расшитые бисером, а родичи зарезали любимого отцовского оленя, на котором он ездил на охоту. Все досыта наелись оленины, это был настоящий праздник, так как до того они много дней жили впроголодь. Только мать не прикоснулась к пище, не отведала ни крошки. Между чумов горел большой костер, они сидели вокруг огня, ели свеженину, а отец сказал: «Я ухожу, чтобы мой рот не объедал малышей, я много лет прожил, а они только начинают жить». Это были последние отцовские слова. После этого он поманил рукой Антона, подозвал его к себе и подал петлю сыромятной кожи с болтающимися деревянными ручками, освободил ворот кухлянки и подставил сыну свою тощую морщинистую шею… Отца похоронили там, где было стойбище племени. Над его могилой поставили маленький чум, к дереву оленьими жилами привязали голову любимого отцовского оленя с раскидистыми рогами, потом собрались откочевать на новое место, но не успели, потому что в тот же день следом за своим мужем к верхним людям отбыла и его изнуренная голодом жена.

Старик Антон кончил рассказывать и уставился на свои тощие руки, словно на них остался какой-нибудь след той далекой поры. В чуме стало гнетуще тихо, и тишину эту нарушил сам дед Антон. Он повторил, что родительское слово всегда было свято, и дети повиновались ему даже против своей воли. А я, потрясенный исповедью старого Антона, думал о великом самопожертвовании его родителей, о высокой их человечности — двое простых людей, никогда никаким наукам не обучались, можно сказать, совсем первобытные люди — откуда эта высота.