Грустная история со счастливым концом - Юрий Герт

Но едва он так подумал, как его руки стремительно рванулись к портфелю и в них на самом деле оказался пистолет!

Андрей Владимирович вскинул его не целясь...

Все вскрикнули...

Кто-то попытался поймать его за руку... Поздно!

Грохнул выстрел...

И хотя, как выяснилось, то был всего-навсего пистолет, который Рюриков купил для своего сынишки, всего-навсего игрушечный пистолет, стреляющий на десять шагов белыми целлулоидными шариками,— произошло невероятное!..

Завхоз Вдовицын — а хлопок от выстрела прозвучал куда громче настоящего, и в этом заключалось главное достоинство такого пистолета! — завхоз Вдовицын обалдело посмотрел на ожесточенного Рюрикова, с пистолетом в руке... на учителей, опешивших не меньше самого Вдовицына... как-то боком соскочил с табурета... и тяжелой трусцой побежал по коридору... вначале тяжелой, а потом все более легкой... побежал не оглядываясь, все быстрей, быстрей, пока не скрылся за поворотом...

Андрей Владимирович не сразу пришел в себя, и под общий хохот лицо его долго еще оставалось таким, как если бы он вовсе не думал шутить...

Это заключительное событие тревожного дня внушило всем новые надежды и возвратило оптимизм.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,

в которой все изменяется к лучшему.

Но теперь нам пора вернуться к Тане. Пора взять ее за руку и, не останавливаясь ни на миг, не тратя времени на различные отступления и остановки, так идти к финалу нашей повести.

Читатель помнит, с чего началось наше знакомство с Таней Ларионовой. С голубой ленточки. С того, что Таня забыла дома ленточку, которая так чудесно сочеталась с ее солнечно-рыжими волосами... Это ее тогда волновало и мучило больше всего в мире. И мы знаем, сколь роковыми последствиями вскоре обернулись ее никчемные, пустяшные переживания...

Но одним из таких последствий было то, что Таня почувствовала, как много из происходящего вокруг касается ее самым непосредственным образом. В какой момент, почему возникло у нее это ощущение?.. Возможно, впервые оно появилось, когда Таня вошла в комнату, где сопел, бормотал и брыкался во сне Петя Бобошкин... Когда она провела своей ладонью по его мятежному, ржавому вихру...

И потом, на линейке, когда этот постреленок Бобошкин, этот малолетний налетчик и грабитель, взошел на трехступенчатый пьедестал позора, когда он стоял там, понуро созерцая носки своих заляпанных грязью ботинок, Таня знала, что это уже не тот Бобошкин, которому адресованы грозные, но запоздалые упреки Эраста Георгиевича. Она о страдала, глядя на Бобошкина, на его хмурый, пасмурный лоб, который неделю назад гладила ее рука, на его туго стиснутые кулаки, на его сутулые от стыда плечи... Ей хотелось... Но что она могла сделать?.. Что?..

А когда перед строем стоял тихий, упрямый, не ведающий раскаяния, а тем более страха Женя Горожанкин?.. Уже не боль, а гордость, веселую, дерзкую гордость ощущала она, когда Женя негромко, но так, что его слышали все, произнес бестрепетную свою, как бы перехваченную у Галилея фразу!..

И однако — он был там, а она здесь, в безопасной гуще ученических шеренг. И чем, чем она могла помочь Жене?..

Но дело заключалось не только в Жене Горожанкине и Пете Бобошкине...

Как утро начинается с восхода солнца, так школьный день теперь начинался с новой серии приказов, распоряжений, указаний. На общих построениях зачитывали пространнейшие инструкции, наказывали нарушителей школьных порядков, перечисляли принятые администрацией Строгие и Решительные меры. Построения затягивались, нередко на полтора — два урока, в связи с чем занятия на первых часах сокращались или отменялись вовсе.

Таня, благодаря своему особому положению, знала, что воспитательный эксперимент вступил в новую стадию. Теперь, например, ясно обозначалось, какую именно активность или инициативу обязаны проявить ученики — какую, в чем, до каких пределов. Посещение кружков, занятия в самодеятельных обществах и клубах, выступления на диспутах и конференциях, всякого рода полезные и добрые дела — все было указано, учтено, расписано. Там, где раньше бушевала стихия, ныне должен был действовать организованный, упорядоченный воспитательный процесс... Таня знала обо всем этом, но...

Но ей, например, необычайно дороги сделались вдруг таблички, на которые, честно говоря, она до того не обращала никакого внимания,— до того дня, как школу облетели слухи, будто завхоз Вдовицын решил перевесить их тыльной стороной и будто бы кто-то ему помешал, чуть ли не Андрей Владимирович Рюриков. При этом сообщались подробности, уже совершенно нелепые, якобы Андрей Владимирович даже стрелял в завхоза из пистолета, но по близорукости не попал, а Вдовицын со страха убежал и заперся у себя в кладовке...

То ли из бесшабашного удальства, то ли по какой-то иной причине, но переворачивание табличек стало опасным увлечением, которое захватило всю школу. Было удвоено количество дежурных, в коридорах учредили дополнительные сторожевые посты — это не помогало. И было бы наивным думать, что дело ограничивалось одними табличками.

Линейка, на которой изобличена была телепатия, только упрочила ее притягательность для незрелых умов. Но лишенные целенаправленного руководства Жени Горожанкина, его последователи старались — кто во что горазд. Благородные упражнения, рекомендуемые «Хатха-йогой», сменились пошлым факирством. Одни пронзали себе тело швейными иголками, другие учились лежать на гвоздях, третьи пробовали ходить босиком по раскаленным углям. Витька Шестопалов похитил из зоокабинета ужа-желтопузика, поспорив, что желтопузик будет танцевать под гитару, более благозвучную, чем употребляемая обычно для подобных надобностей флейта. Уж, разумеется, под гитару танцевать не стал, наоборот, он сбежал и его разыскивали по всему зданию, пока Теренция Павловна не обнаружила его за батареей парового отопления в кабинете русского языка и литературы. Скандал разразился грандиозный.... Однако то был лишь эпизод в насыщенной драматическими коллизиями эпохе, которую переживала школа.

И Таня думала, думала, что она может сделать для того, чтобы жизнь в школе пошла иначе. И на первый взгляд она не могла ничего, а на второй — могла, но так немного, что смешно и говорить... А на третий... На третий...

Она вспомнила слова Эраста Георгиевича, которые он произнес в конце их памятного разговора: он сказал, что для нее, Тани Ларионовой, его дверь всегда открыта...

Таня ни разу не воспользовалась этим приглашением, хотя о самом разговоре вспоминала часто. Она давно уже поняла, что Эраст Георгиевич попросту испугался той страшной правды, которую она ему открыла, и он готов на все, только бы никто не узнал об этой правде...

И вот...

Она думала, она очень долго думала, прежде чем на это решиться... Впрочем, она не так уж долго думала, у нее не было времени, чтобы долго думать...

Она решилась.

Напрасно полагать, что она до сих пор оставалась все той же наивной, глупой, доверчивой девчонкой! Она помнила, каким было лицо Эраста Георгиевича, когда перед ним стоял маленький, понурый Бобошкин... Помнила, с каким лицом обрушился он на Женю... И она отлично представляла, какое лицо увидит она перед собой, едва выскажет Эрасту Георгиевичу все, что твердила про себя, пока шла длиннейшим коридором к директорскому кабинету...

Хотя — нет, она, пожалуй, этого себе и не представляла, потому что это ужасно даже было представить... Она только шла, повторяя словечко в словечко все, что она ему скажет, и скользила взглядом по веренице табличек, сопровождавших ее вплоть до самой двери, и от этого ей было не так одиноко, не так страшно...

У порога она задержалась на секунду, одернула передник, поправила ощупью бантики в косичках, перечитала висящую напротив табличку («Правда, пусть горькая, но правда. Данте») и храбро отворила дверь...

Но мы не последуем за нею.

Да, на этот раз мы не последуем за Таней в кабинет Эраста Георгиевича, чтобы не уронить окончательно — ведь пока он все же директор!— не уронить окончательно его авторитет. С другой стороны, мы боимся, что читатель почувствует некоторую неловкость и за Таню, за те недозволенные приемы, которыми она воспользовалась, и автор, увы, не сумеет ее защитить... Он и сам испытывает смущение за свою героиню, и это смущение, в свою очередь, также удерживает его на пороге кабинета Эраста Георгиевича.

Тем не менее, мы еще переступим этот порог, но чуть позже, вместе с Андреем Владимировичем Рюриковым и его коллегами-учителями, которые оказались перед директорским кабинетом вскоре после того, как за Таней закрылась дверь.

Да, да, они тоже пришли сюда, и в этом не было ровно ничего удивительного.

Все эти дни в учительской ни на миг не прекращались споры между сторонниками Строгих и Решительных Мер и их противниками во главе с Рюриковым.