Новый Мир ( № 10 2012) - Новый Мир Новый Мир

Подобрать подходящую квартиру поручили Моксякову. Дядя его жил в пятиэтажном генеральском доме в Большом Ржевском переулке. Этот серый мрачноватый дом с мемориальными досками на фасаде известен еще и тем, что в тридцатых годах многие его обитатели, крупные военачальники, попали в сталинскую мясорубку, и, между прочим, из этого дома бежала от генерала Шиловского к Михаилу Булгакову его Маргарита — Елена Сергеевна, ставшая его последней женой.

Моксяков, как близкий родственник генерала Смородинова, в доме был своим человеком и, конечно, знал, кто и в каких квартирах живет. Решили ограбить квартиру одного из маршалов, и задачей Моксякова было определить подходящий момент. Тут-то он, студент-первокурсник юридического института, наконец сообразил, что впутывается в ужасную историю. Одно дело стащить у родного дяди пальто и совсем другой коленкор — участвовать в ограблении квартиры со взломом, тем более квартиры, принадлежащей знаменитому и могущественному человеку. Несколько раз начинающие гангстеры подъезжали на машине Передерия к дому и высылали Моксякова на разведку. Он делал вид, что изучает обстановку, затем возвращался и говорил, что сейчас не время: в квартире полно людей. Когда это повторилось несколько раз, компания почувствовала, что Моксяков трусит. В один прекрасный день его на машине вывезли за город и собирались убить. Как потом говорилось на процессе, вел он себя при этом довольно спокойно, полагаю, просто впал в ступор, омертвел от страха и был прощен.

В Генштабе Моксяков рассказал все это, как и то, что Вейланд тоже общался с компанией Передерия и тоже старался заработать деньги на роскошную жизнь какими-то малопочтенными путями. Теперь, чтобы выйти на его убийц, дедуктивных способностей Шерлока Холмса не требовалось.

Андрея арестовали на кавказском курорте, куда он сбежал, почувствовав интерес к своей персоне со стороны правоохранительных органов. По дороге в Москву вел он себя довольно нахально, требовал покупать ему шоколад и, вероятно, был уверен в своей безнаказанности. Одновременно арестовали и его подельников — студентов разных институтов Лехтмана, Пнева и Деева. Все они были из хороших семей, из научной и военной среды.

В 1952 году состоялся судебный процесс, который не был формально закрытым, но прессой не освещался, поскольку, как я уже писал, при жизни Сталина в среде советской молодежи не могли происходить события, свойственные загнивающему капиталистическому обществу. Лишь после смерти вождя, в конце 1953 года, “Комсомольская правда” опубликовала фельетон “Плесень”, который, хотя и сквозь зубы, умолчав о некоторых обстоятельствах, рассказал о деле, слухи о котором уже давно ходили по Москве. Я знал подробности благодаря Галиной кузине Людмиле, которая хотя и не участвовала в процессе, но, пользуясь своим адвокатским статусом, присутствовала в зале. Не все детали сохранились в памяти, но помню, что Эдика убили за болтливость, а пальто и пиджак с него сняли, чтобы инсценировать ограбление и направить следствие по ложному пути. Это, кстати, послужило предлогом для обвинения не только в умышленном убийстве, но и в ограблении, чтобы основным виновникам дать максимальный срок. Если бы смертная казнь в этот период существовала, и Передерий и Лехтман, несомненно, были бы расстреляны. Лехтман душил Эдика ремнем, который снял с себя Пнев, а Передерий, друживший с жертвой со второго класса, контролировал пульс. Они получили по двадцать лет, Пневу и Дееву дали меньшие сроки.

Выходя из зала суда после приговора, мама Передерия с горечью сказала:

— Он был таким хорошим мальчиком.

Тут она, конечно, как и многие матери, заблуждалась. Чувство собственного превосходства и презрение к нижестоящим было у него, видимо, в крови. Через несколько лет после этих событий я познакомился с девушкой, которая жила в одном доме с Передерием. Она рассказала, что в голодные послевоенные годы Андрей развлекался, кидая с балкона конфеты в толпу ребятишек во дворе. Маленький дополнительный штрих к портрету негодяя.

Осуждение сына быстро свело в могилу отца, академика Передерия, которому во время процесса было уже восемьдесят лет. Менее трагическим, но обидным следствием было закрытие коктейль-холла, который был в фельетоне заклеймен как очаг разврата. В помещении открыли кафе-мороженое, просуществовавшее долгие годы.

Благодаря применявшейся тогда системе зачетов, которая позволяла день заключения засчитывать за два, а иногда и более в зависимости от видов работ и поведения в зоне, полный срок осужденные не отсидели. Передерий вышел на свободу через восемь лет. Стало известно, что после освобождения он работал заливщиком в литейном цехе Ярославского моторного завода, а спустя короткое время вернулся в Москву. Предшествовало освобождению покаянное письмо в газету, кажется в “Комсомолку”, где Андрей писал, что он стал другим человеком. Возможно, это и правда, ведь он не был профессиональным убийцей, а раскаяние зависит не от продолжительности каторжного срока, а от душевной работы. Думается все же, что письмо не было продиктовано стремлением всенародно покаяться в совершенном тяжком преступлении, а явилось продуманным и необходимым элементом операции по освобождению и возвращению в Москву. За восемь лет связи в верхах не исчезли, и если бы не они, вряд ли ему, несмотря на публичное раскаяние, удалось бы так быстро вернуться в столицу и поступить на экономический факультет ВГИКа. Дальнейшая его судьба мне неизвестна, но несколько лет тому назад моему другу Сереже Жуковскому в академическом подмосковном поселке Мозжинка знакомый показал хмурого неразговорчивого пожилого мужчину, живущего на соседней даче:

— Это Андрей Передерий. Помнишь эту давнюю историю?

Жизнь Андрея оказалась намного длиннее, чем у друга его детства и однокашника Эдуарда Вейланда.

Историю эту, конечно, помнят многие. Однако за долгие годы в памяти людей события трансформируются. Я был очень удивлен, прочитав в одном из интервью писателя Василия Аксенова, моего сверстника, что фельетон “Плесень” был разоблачительный в кавычках, Андрея Передерия сделали козлом отпущения, а жертвой оказалась девушка, выпавшая с балкона высотного дома на Котельнической набережной. В других воспоминаниях можно было прочесть, что отец одного из преступников стал председателем Верховного Совета РСФСР. Все это хороший пример того, как даже сравнительно недавние события, участники и свидетели которых еще живы, иногда неумышленно получают освещение, весьма далекое от истины. Что уж говорить о возможности узнать историческую правду, сознательно искаженную, об истории, которую изучали мы и изучают наши дети.

Больше никогда я не встречал Виктора Моксякова, который к суду не привлекался и даже в фельетоне не был назван своим именем. И вообще школьная жизнь после этой истории ушла окончательно в прошлое, остались лишь друзья Женя и Леня. В житейской суете другие школьные товарищи потерялись. Лишь значительно позже, уже во взрослой жизни, докатились до меня отзвуки еще нескольких скандалов с бывшими соучениками.

Митя Федоровский, который окончил операторский факультет ВГИКа и успешно работал на телевидении, снимая хронику и освещая зарубежные визиты первых лиц государства, был задержан на проходной АЗЛК, где он делал какой-то репортаж, за попытку вывоза с завода запчастей для своей машины. Был ли он действительно виноват, или его подставили, я не знаю, но его выгнали с телевидения и исключили из Союза журналистов. Под суд его не отдали, но карьера тележурналиста не состоялась.

Валентин Зарзар, сын известного деятеля советской авиации, разбившегося на знаменитом самолете “Максим Горький”, окончил Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского. Незаурядные способности, помноженные на поддержку сослуживцев покойного отца, обеспечивали ему быстрый взлет. Однако наглость и самолюбование, соразмерные способностям, привели его на скамью подсудимых: он был осужден за изнасилование и отсидел восемь лет в лагерях. Я встретил его случайно в метро много лет спустя, он где-то служил начальником отдела капитального строительства и страдал от тяжелой гипертонии, заработанной в заключении. Печальный, но закономерный итог самозабвенной уверенности в своей исключительности.

Для меня всегда было и осталось загадкой, почему в нашем школьном выпуске, то есть из сорока четырех человек, по крайней мере каждый десятый впутался в ранней юности в какую-то уголовную историю. А ведь почти все мои однокашники происходили из интеллигентных, приличных семей и чуть ли не половина выпуска окончила школу с медалью.