Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Бэнович Аксенов

В конце манифеста его авторы заявляли, что германский милитаризм есть порождение великой немецкой культуры – наследницы Гёте, Бетховена, Канта. Это оказалось риторической ошибкой авторов манифеста, так как интеллектуалы стран-противников ухватились за это заявление, перенеся акценты своей критики с германской государственности на германскую культуру.

В. Зомбарт, который до войны критиковал националистический шовинизм и ратовал за культурный патриотизм, теперь писал об «ублюдочном государстве» Англии, которая со времен Шекспира не создала никаких культурных ценностей. Считая героизм характеристикой немецкого национального духа, Зомбарт оправдывал массовые жертвы во имя абстрактных высших целей:

Они говорят: война бесчеловечна, бессмысленна. Уничтожение лучших сынов народа – это зверство. Так и должно казаться торгашу, не знающему на этой Земле ничего выше отдельной, естественной человеческой жизни. Нам же известно, что существует и более высокая жизнь: жизнь народа, жизнь государства. И потому мы с тяжкой болью в сердце сознаем, что отдельная жизнь предназначена для того, чтобы пожертвовать ею во имя высшей жизни, когда ей будет угрожать опасность. Эта вера (и, конечно, только она) придает смысл и значение мучительной гибели тысяч людей. Героическое понимание жизни получает свое наивысшее освящение в героической смерти[190].

Впоследствии от этих идей отталкивался германский национал-социализм, развивая собственный героический культ.

«Утро России» освещало лекцию философа С. М. Соловьева, прочитанную в университете Шанявского, отмечая, что его основной задачей стало «показать антихристианский характер германской культуры». Анализируя творчество Канта и Гёте, Шопенгауэра и Ницше, Гарнака и Штейнера, Соловьев приходил к выводу о языческом характере германской культуры, противопоставляя ее русскому православию как «подлинному христианству». А. К. Дживелегов, призывавший в 1912 году бороться с шовинизмом, теперь сам стал проводником националистических идей, объявив варварство чертой немецкого национального характера в книге «Немецкая культура и война». Милитаризм Германии Дживелегов считал следствием германского патриотизма, нациостроительства, которое привило немцам гордость, наглость и высокомерие. При этом он выводил Канта из-под критики ряда патриотов:

Вильгельм II, конечно, – продукт немецкой культуры, но его психика создалась совсем под другими влияниями, чем Кант и Шиллер. Романтизма в душе его очень много. Но это – романтизм… идеологов реакции, ценивших в средневековье самые темные ее стороны[191].

Вероятно, самым резонансным стал доклад философа В. Ф. Эрна «От Канта к Круппу», который в концентрированной форме выразил наиболее шовинистические заблуждения современной интеллигенции. Эрн считал Канта выразителем истинного «германского духа».

Я убежден, во-первых, что бурное восстание германизма предрешено аналитикой Канта; я убежден, во-вторых, что орудия Круппа полны глубочайшей философичностью; я убежден, в-третьих, что внутренняя транскрипция германского духа в философии Канта закономерно и фатально сходится с внешней транскрипцией того же самого германского духа в орудиях Круппа, —

формулировал Эрн свои основные тезисы[192]. Феноменализм Канта он называл «железобетонным завоеванием германского духа», а самого немецкого классика – «палачом старого и живого Бога». В конце своего доклада Эрн наделял Первую мировую войну признаками последней войны, эсхатологической битвы:

Люциферианская энергия с крайним напряжением, особенно в последнем столетии, сгрудились в немецком народе – и вот, когда теперь нарыв прорывается, все человечество в согласном порыве ощущает всемирно-исторический катарсис.

Даже патриотически настроенные современники неоднозначно встретили этот доклад, отметив натянутый характер связи Канта и Круппа и обратив внимание, что Эрн сильно недооценил гуманистическое направление германской философии. Некоторые и вовсе оценили выступление Эрна как предательство памяти его учителя Вл. Соловьева, полагая, что последний не одобрил бы таких вульгарно-упрощенных теоретических построений. Современник писал из Тулы в Москву 18 октября 1914 года:

В последнее время я стал ужасно раздражаться всеми проявлениями «антинемецкого настроения». Я не говорю о немецких погромах. То – простое хулиганство. Я говорю о той дикости, которая проникает в интеллигенцию, в газеты, иногда попадает контрабандой даже в «Русские ведомости». Оплевывать Лютера, Канта, как делал Эрн, значит плевать на своих духовных предков. Если бы Соловьев был жив, он бы жестоко отделал Эрна.

С резкой критикой Эрна выступил Д. С. Мережковский. «Утверждение, будто бы Германия – страна малокультурная, легкомысленно и невежественно. Связь Канта с Круппом сомнительна»[193]. Мережковский справедливо обращал внимание, что мировая война порождена не одним только германским национализмом, а кризисом всей европейской цивилизации:

Настоящая война – продолжение «отечественных», «освободительных» войн с Наполеоном (1812–1815), – по внешности тоже освободительная, «народная» война с империализмом Германии, выразившимся будто бы исключительно в «прусской военщине». Но это именно только по внешности: в действительности существует неразрывная связь между империализмом и национализмом не в одной Германии, но и во всех ее «противниках»! У всех современных европейских народов под пеплом национализма тлеет огонь империализма, в большей или меньшей степени: тут количественная, а не качественная разница.

Восприятие войны как краха материалистических основ всей новоевропейской цивилизации было характерно для многих русских философов, определяя их понимание мировой войны как некоего рубежа между старой и новой эпохами.

Как и Трубецкой, Мережковский считал, что патриотизм несовместим с национализмом, причем обращал внимание, что по своей сути патриотизм лежит вне рамок понятия государства, писал о «внегосударственном патриотизме»:

В плоскости духовной, внутренней, понятие родины шире, чем понятие государства: самое живое, личное в быте народном не вмещается в бытии государственном. В плоскости материальной, внешней, понятие государства шире, чем понятие родины: в одном государстве может быть много народов, много родин. Это значит, что патриотизм может быть и внегосударственным.

Такой подход к патриотизму лишал его политического содержания, переориентировал от государства, власти как объектов поклонения, к народу, культуре, природе – тому, что составляет подлинное содержание понятия Родины в широком смысле.

Нельзя не обратить внимание на весьма характерную черту ряда антигерманских патриотических памфлетов: обличая культуру или государство Гогенцоллернов, отечественные патриоты-интеллектуалы часто как будто переадресовывали ему критику своей собственной власти. В некоторых случаях, вероятно, это было сознательным антипропагандистским приемом, реакцией на отечественную агрессивную военную пропаганду, но чаще происходило бессознательно, в первую очередь тогда, когда обращение к патриотической риторике являлось профилактикой собственных страхов и комплексов. В этих случаях потаенные фобии сами всплывали из подсознания. Так, например, слова Дживелегова о Германии и Гогенцоллернах могли быть адресованы и России с Романовыми:

В своих наиболее демократических реформах прусское государство все время больше думает о том, как бы не очень изобидеть старого друга, прусское дворянство, чем о том, чтобы действительно устроить сколько-нибудь рационально судьбу крестьян и вообще народных масс. Нечего и говорить, конечно, что всякий раз приступ к реформам обусловливался могущественным давлением на государственную власть со стороны заинтересованных классов,