Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

А сын Тани (на самом деле это был сын Розы) рос таким бойким, что наконец грянуло:

— Нужен он нам, как херу сифилис! — Таня после этих слов улыбнулась, и стало еще более видно, как она несчастна.

Когда в следующую ночь разбили окно у Лизы — Елизаветы Николаевны, — Михална сказала:

— Молчи, и все войдет в свои берега! — Это была ее излюбленная фраза.

Чтобы по крови родство установить, теперь могут сделать анализ, а тогда только группу могли определять, и такая незадача — у Тани и Розы оказалась одна группа крови… Впрочем, и без этих анализов всем было ясно, что мальчики перепутаны. Но они любили те семьи, в которых выросли! И к тому же Роза ни за что не хотела отдать своего Рустамчика — художника-отличника-помощника. Взять обоих — да, она была согласна, но так вопрос не стоял.

В общем, все закончилось тем, что после многих скандалов, слез детей, криков, пьяных угроз Лизе со стороны Таниного мужа… их семья уехала из Сарса навсегда.

А Лизе пришло время выходить на пенсию.

И она от пенсии отказалась.

— Ты, наверное, одна такая в Советском Союзе, — кричала Михална, надеясь еще уговорить подругу.

Но Лиза — Елизавета Николаевна — не поддавалась на уговоры: я пенсии взять не могу.

А время было советское, и власти испугались: как бы отказ от пенсии кто-то не принял за протест. В общем, Лизу заставили написать заявление, чтоб деньги шли на сберкнижку (и оттуда — за коммунальные платежи).

Лиза подумала и написала такое заявление.

Жила огородом, кур держала да козу, носки из козьей шерсти вязала и продавала. Ей помогала Михална, другие соседи.

— Я жила как лунатик! И только отказавшись от пенсии, стала снова ощущать жизнь, как человек. А пока боялась страдать, не жила… (Это однажды я услышала от нее.)

Козочку ее звали Черешня. Я хорошо ее помню. Елизавета Николаевна жаловалась:

— Пестую ее, а она не спускает долго молоко — трудно доить. А может, пальцы мои ослабели без мяса. Макарошки-то силы не дают.

“Макарошки” она покупала на те деньги, что получала за носки.

— Давай иди пенсию возьми, и все войдет в свои берега, — умоляла Михална.

Но у Лизы, Елизаветы Николаевны, на стене трава была скручена, подобно изворотливости врагов (бесов), чтоб смотреть и не сдаваться, не идти за пенсией.

Напротив построили гастроном с огромными стеклами, и вечером у нее на стене отражалось солнце из этих стекол — редкий случай, чтоб солнце было в комнате и утром, и вечером!

— Вчера на пять минут почувствовала себя счастливой — от вида загородного дома артиста какого-то, по телевизору, — сколько там уборки! Не хотела бы я иметь такой домище!

Потом я навестила ее уже году так в девяносто девятом. Следом за мной вбежал мальчик:

— Иззавета Николавна, вы не видели кошку апельсинового цвета?

— Нет, голубь, — ответила она мальчику, который назвал ее “Иззавета” (из Завета, подумалось мне). — Люблю его.

Последние слова она сказала уже мне, когда он убежал.

Кто любит каждую секунду, тот за свою жизнь вечность проживает, подумала я. Человек жив только тогда, когда любит.

В то время Иззавета Николаевна уже плохо ходила. Чтоб спуститься с крыльца, одну ногу-то поставит, а вторую руками тащит за первой.

Ее бесцветная одежда мне в душу прямо вошла — святые, может, в такой же выцветшей одежде ходили в пустыне…

И коза ее Черешня была прекрасна — чуть ли не с шелковыми путами (или так мне показалось?). Кажется, это была уже дочка той — первой — козы. Выщипанная ею трава тоже была живописна — хотелось взять краски и картину написать.

От рыбы на столе шел медовый аромат.

— У меня бартер с новыми соседями слева, — рассказывала она. — Ты ведь знаешь, что я пеку вкусные пироги, они мне за это дают сахарный песок.

В это время за окном, каркая, пролетели две вороны. Мне показалось, что здесь должны летать не вороны, а какие-то другие — райские — птицы.

Не живет село без праведника. Видимо, многие это понимали в Сарсе. Кто-то сделал ей маленькую теплицу, чтоб хризантемы выращивала да сдавала внуку Михалны, коммерсанту. Но в эту весну ветры взорвали пленку, а без пленки она не белеет, желтоватая эта хризантема “Газель”.

— Я как тепличница не состоялась.

Все эти литературные выражения ясно, откуда взялись. Выйдя на пенсию, Иззавета Николаевна записалась в библиотеку, много читала. В поселке шептались: страдает, читает. Потом — во время перестройки — она стала ездить в церковь.

— И все-таки счастливого человека видно, — проговорилась я, вручая скромные свои подарки (колготки, часы).

— Может, у вас в городе есть какое счастье, а у нас тут все спились. — Она перекрестилась на икону Пресвятой Троицы. — Батюшка сказал: креститься надо, строго касаясь плеч, — бесы на плечах сидят, а я не знала раньше… Буду строго!

И тут же заговорила с ягодами на кухне: ну что вам надо еще — сахару я дала вам!

Муху поймала ловко в кулак и рулит к форточке.

— Выпущу, у нее такой короткий век… С грязи не треснешь, с чистоты не воскреснешь, как говорит Михална…

И тут — легка на помине — вошла Михална.

— Нина, ее деньги обесценились в девяносто втором, теперь — во время дефолта — в девяносто восьмом! Ты скажи все — скажи ей! Чудачка нашлась…

Ну что я могла сказать! Сталинизм, война, алкоголизм, дефолт — как еще Россия жива… А говорят, нет чудес. Это чудо и есть, что жива страна — из-за таких вот людей.

— Нина, — продолжала Михална, — ты бы все-таки ей сказала… Приезжали Таня-то с Рустамом в гости. Мы его спросили, как жизнь. “Мега! Гипер!” Ну, типа супер.

Елизавета Николаевна открыла окно — детский лепет липы ответил Михалне.

— Соловей прилетал ведь, — добавила Елизавета Николаевна.

— Дом невелик — спать не велит. — Иззавета Николавна нашатырным спиртом пошла брызгать между грядками — от мошки…

Я отправилась следом и немного пополола ее грядки — она предложила в подарок лоскутное одеяло. Говорила: в одеяле в каждом лоскутке — свое солнце, свое значение… О, это я очень понимаю, ведь у меня тоже в каждом рассказе свое время, свой центр, свое значение.

Я бы не взяла такой ценный подарок, но у меня есть друг-поэт, который мечтает о таком, в стихах же пишет, что страна стала лоскутным одеялом удельных княжеств или что-то в таком духе…

При этом я не понимала, почему мне после стало так хорошо — не из-за подаренного же одеяла… Ведь вот только что она накрывала на стол — готовилась разделить со мной свой скромный ужин, — и мне хотелось плакать от ее слов “милости просим”, а теперь опять хочется плакать, но уже от счастья.

— На Страстной неделе, — улыбку она прятала в чай, — принесла мне Михална меду! Два литра! Как деревья дают кислород, так такие люди, как Михална, дают нам тоже кислород своей щедрости…

Может быть, травы в чай она какие-то кладет особые?

И видно, что с каждым годом она становится все воздушнее: в прошлом году еще руки были полными, а нынче уже совсем не то. Только губы — губы по-прежнему детские словно. Вдруг она — по забывчивости — наступила на больную ногу, и слезы брызнули из глаз. От боли! Детские губы, недетские слезы, а все же я рискну утверждать, что она была счастлива.

— А на лекарства деньги где берете?

— А нигде — святой водой мажусь.

Детеныш Ксюха

— Откуда вообще все взялось? И кто раньше появился: люди или насекомые, а, папа?

Детеныш Ксюха — новенькая в группе. Ее папа так и сказал Софье Вячеславовне:

— Вот вам детеныш Ксюха.

Софья Вячеславовна не обрадовалась — у нее и так было тридцать четыре ребенка в группе. Слишком много! Перевозбуждаются, шумят. Еще хорошо, что от “Маугли” засыпают. Текст сложный для пятилеток, поэтому приходится каждый раз его читать перед сном.

— Откуда оно взялось все? — то и дело спрашивала у всех детеныш Ксюха.

— Рыбы вышли на сушу, когда им стало воздуха не хватать, — на ходу объяснила Софья Вячеславовна.

Ксюха в свои пять лет в каждой Божьей луже на прогулке смотрела на свое отражение. Еще она переназвала многих детей в группе: Дашу — Дахой, Рому — Ромахой, а Наташу — Натахой.

С Натахой она подружилась. Бегут, кричат: мол, Вадик хочет целоваться!