Любовь по-французски - Коллектив авторов

Среди постоянных посетителей особняка Марсанов был один молодой человек по имени Жильбер. Чувствую, сударыня, что, заговорив о нем, я касаюсь щекотливого вопроса и, право, уж не знаю, как выберусь из затруднительного положения.

За шесть месяцев этот молодой человек сделался завсегдатаем, навещал графиню раз или два в неделю, но чувство, которое он испытывал близ нее, пожалуй, нельзя назвать любовью. Ведь что ни говорите, а любовь – это надежда; однако Эммелина, какою ее знали друзья, хотя и внушала желания, но ни ее характер, ни поведение отнюдь их не воспламеняли. Впрочем, в присутствии графини Жильбер не задавался такими вопросами. Эммелина нравилась ему и уменьем вести разговор, и своими воззрениями, и своими вкусами, и остроумием, и искоркой лукавства, которое придает очарование уму. Вдали от нее воспоминания о ее взгляде, улыбке, о мелькнувших потаенных сокровищах красоты овладевали им и неотвязно преследовали, как преследуют нас после музыкального вечера обрывки какой-нибудь мелодии, от которых мы никак не можем отделаться; но когда он видел Эммелину, к нему вновь возвращалось спокойствие, и то, что он так легко мог встречаться с нею, вероятно, и не давало его страсти разгореться; ведь иной раз мы, лишь разлучившись навсегда с тем, кого любили, чувствуем, как сильна была наша любовь.

Друзья, собиравшиеся по вечерам в доме Эммелины, почти всегда заставали ее в окружении гостей; Жильбер приходил обычно к десяти часам, когда в гостиной больше всего было народу; никто из гостей не оставался последним, уходили все вместе в полночь, иногда позднее, если кто-нибудь рассказывал занимательную историю. Словом, за полгода Жильбер, хотя и постоянно бывал в доме, ни разу не оставался наедине с графиней. Однако он очень хорошо ее знал, пожалуй, лучше, чем самые близкие ее друзья, – то ли по природной проницательности, то ли по иной причине, о которой тоже следует сказать. Он любил музыку так же горячо, как Эммелина, а поскольку главная наша склонность всегда объясняет очень многое, музыка помогла ему разгадать ее: мелодия любимого романса, отрывок итальянской арии были для него ключом к сокровищнице; лишь только мелодия смолкала, он обращал взор к Эммелине, и редко бывало, чтоб взгляды их не встретились. Когда заходила речь о новой книге или пьесе, сыгранной накануне в театре, если один из них высказывал свое мнение, другой кивком соглашался с ним. Рассказывал ли кто-нибудь анекдот, оба смеялись одной и той же остроте, а слушая трогательный рассказ о благородном поступке, оба одновременно опускали глаза из боязни выдать свое волнение. Чтобы все выразить добрыми старыми словами, скажем, что меж ними была взаимная симпатия. Но ведь это любовь, заметите вы. Не извольте торопиться, сударыня. Любви еще не было.

Жильбер часто бывал в Итальянской опере и иногда просиживал целый акт в ложе графини. Случилось так, что он был в ложе и в тот вечер, когда опять давали «Дон Жуана»; господин де Марсан тоже был в театре. Когда запели «Трио Масок», Эммелина невольно посмотрела на соседний стул, вспомнив, как она сжимала в руке свой носовой платок; на этот раз в мечты был погружен Жильбер; весь захваченный низкими, глубокими звуками контрабасов и гармонией мрачного трио, он всей душой наслаждался пением мадемуазель Зонтаг, да и кто бы не чувствовал себя до безумия влюбленным в эту очаровательную певицу; глаза Жильбера блестели, на побледневшем лице, обрамленном черными кудрями, отражалось наслаждение, которое он испытывал, полуоткрытые губы вздрагивали, а рука тихонько отбивала такт, ударяя по обтянутому бархатом барьеру. Эммелина улыбнулась: должен сказать откровенно, что ее супруг, сидевший в глубине ложи, спал глубоким сном.

Столько есть препятствий, не позволяющих повторяться такого рода случаям, что подобные встречи бывают очень редко, но тем большее впечатление они производят и дольше сохраняется о них воспоминание. Жильбер не подозревал о тайных мыслях Эммелины и о том, какое сравнение она сделала. Однако бывали дни, когда он задавал себе вопрос, счастлива ли графиня, и не мог поверить, что она счастлива, а когда начинал думать об этом, совсем запутывался. Эммелина и он жили в одном и том же круге, встречались с одними и теми же людьми, и, естественно, у них было множество поводов переписываться друг с другом о каких-нибудь пустяках; в равнодушных строках этих записок, где точно соблюдались законы светского этикета, всегда была, однако, возможность вставить какое-нибудь слово, мысль, порождавшие мечты. Не раз случалось, что Жильбер все утро сидел в задумчивости за письменным столом, положив перед собой развернутое письмо г-жи де Марсан, и время от времени невольно заглядывал в него. Взволнованное воображение заставляло его искать особый смысл в самых незначительных словах. Эммелина иногда ставила перед своей подписью итальянское «Vostrissima», и хотя это была самая обычная формула дружелюбия, он твердил себе, что это слово все же означает: «Всецело ваша».

Жильбер не принадлежал к числу волокит, как г-н де Сорг, но и у него были любовницы. Он вовсе не питал к женщинам скороспелого и показного презрения, которым любят щеголять молодые люди, но у него составилось о светских дамах свое собственное мнение, и я лучше всего передам его сущность, если скажу, что г-жа де Марсан казалась ему исключением из правила. Разумеется, есть много добродетельных женщин, – ах, нет, сударыня, я обмолвился, – все женщины добродетельны, но ведь и добродетельной можно быть по-разному. Эммелина была молода, красива, богата, чуть меланхолична, в иных случаях восторженна, в иных до крайности равнодушна, всегда окружена блестящим обществом, полна всяких талантов, любила развлечения, – какие странные основания для добродетели, думал Жильбер. «А ведь как она хороша!» – восхищался он втайне, прогуливаясь теплыми августовскими вечерами по Итальянскому бульвару. Она, конечно, любит мужа, но только как друга, а настоящей любви уже нет. Неужели она больше никого не полюбит? Раздумывая так, он вспомнил, что у него уже полгода нет любовницы.

Однажды, делая визиты своим знакомым, он проходил мимо особняка супругов Марсан и постучался к ним в дверь, хотя время для посещения было неурочное – три часа дня: он надеялся застать графиню одну и сам себе удивлялся, как ему раньше не приходила в голову такая замечательная мысль. Швейцар сообщил, что графини нет дома; Жильбер отправился домой в очень дурном расположении духа и, по своему обыкновению, что-то бормотал сквозь зубы. Нечего и говорить, о чем он думал. Погрузившись в свои мысли, он в рассеянности свернул с обычного своего пути. Кажется, на перекрестке Бюсси он налетел на какого-то прохожего и, довольно сильно толкнув его, к величайшему удивлению этого незнакомца, громко произнес: «О, если бы в любви я все же мог признаться!..»

Конечно, ему тотчас же стало страшно стыдно. «Вот безумие!» – пробормотал он и, невольно засмеявшись, бросился прочь, но тут заметил, что его забавный возглас похож на строчку стиха, и довольно складную. В школьные годы он одно время сочинял стихи, и сейчас ему пришла фантазия срифмовать вторую строку, и, как вы увидите дальше, это ему удалось.

Следующий день была суббота – приемный день у графини. Г-н де Марсан уже начал уставать от уединенной жизни, и в тот вечер было множество народу; горели все люстры, все двери были отворены, перед камином собрался пестрый круг гостей: женщины по одну сторону, мужчины – по другую; словом, обстановка, не подходящая для нежных записочек. Жильбер не без труда приблизился к хозяйке дома. Поболтав четверть часа с нею и ее соседками о вещах безразличных, он вытащил из кармана сложенный листок бумаги и принялся теребить его. Листок, хотя и смятый, походил все же на письмо, и Жильбер надеялся, что это заметят; и действительно, кто-то заметил, но, к огорчению Жильбера, не Эммелина. Он положил листок в карман, потом вновь вытащил его; наконец графиня взглянула на сложенную бумажку и спросила, что у него в руках.

– Да вот, стихи сочинил в честь одной прекрасной дамы и готов показать их вам, но только при одном условии: если угадаете, кто моя красавица, обещайте не вредить мне в ее глазах.

Эммелина взяла листок и прочла следующие стихи:

К НИНОН

О, если б вам в любви я все же мог признаться —Что, синеглазая, вы молвили б в ответ?Любовь терзает нас – как от нее спасаться?..Она безжалостна и к вам, – и, может статься,Навлек бы на себя тогда ваш гнев поэт.

О, если б я сказал, что в тягостном молчаньеПрошли шесть месяцев неодолимых мук?Нинон, вы так умны, что о моем признаньеВы, как волшебница, проведали б заранееИ мне ответили б: «Я знаю все, мой друг!»

О, если б я сказал, что стал я вашей теньюИ, к вам прикованный, живу я как во сне?Вы знаете, Нинон, что вам к лицу сомненье,И на мольбы мои с оттенком сожаленьяВы возразили бы, что трудно верить мне.

О, если б я сказал о том, что вам известно,Что ваших милых слов мне не забыть теперь, —Тогда, сударыня, тогда ваш взгляд прелестныйСверкнул бы молнией карающей небеснойИ указали б вы мне, может быть, на дверь.

О, если б даже я сказал, что втихомолкуЯ плачу и молюсь, один в тиши ночной, —Когда смеетесь вы презрительно и колко,Ваш ротик за цветок любая примет пчелка, —Пожалуй, стали б вы смеяться надо мной!

Но все ж до этого, Нинон, вам не дознаться —Я буду приходить, садиться у огня,И слушать голос ваш, и пеньем упиваться,И вы вольны шутить, смеяться, сомневаться, —Вы не узнаете, что мучает меня!

О, сколько разгадал я тайн в любовной муке!По вечерам стою, застыв на краткий миг,Когда по клавишам порхают ваши руки, —Иль вы уноситесь со мной под вальса звуки,В объятиях моих сгибаясь, как тростник.Но только ночь придет и мир угомонится, —К себе вернувшись в дом, завешу я окно,Чтоб без свидетелей достойно насладитьсяСвоим сокровищем – я вправе им гордиться:То сердце чистое, что вами лишь полно.

Да, я люблю! Любовь моя вне подозренья,Я никому о ней ни слова не скажу:Мне тайна дорога, мне дороги мученья —И клятву я даю любить без сожаленья,Но не без радости, – ведь я на вас гляжу!

И все ж блаженства мне не суждено дождаться!Жизнь или смерть найти у ваших ног – о нет!Как горестно, увы, мне в этом убеждаться!О, если б вам в любви я все же мог признаться,Что, синеглазая, вы молвили б в ответ?[16]

Закончив чтение, Эммелина молча возвратила листок Жильберу. Немного спустя она сама попросила у него стихи, прочла вторично и, оставив листок у себя, с равнодушным видом держала его в руке, как это делал незадолго перед тем Жильбер, потом кто-то подошел к ней, она встала и забыла отдать стихи.