Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью - Виктор Лихоносов

— Почему вы так мало написали о Есенине? — спросил я Августу Леонидовну в другой раз в июле 1971 года.

— Написала то, что было.

И она сказала, сколько придуманного, а порою просто пакостного, читала в некоторых воспоминаниях о поэте, особенно в «Романе без вранья» А. Мариенгофа.

— Кстати, познакомила меня с Есениным актриса Никритина. Это было в конце лета 23–го года. Из‑за сына я не поехала в Париж с театром Таирова. Он как‑то после спектакля «Федра» собрал всех актеров и объявил, что театр едет в Париж. «Детей не брать». Я спросила: «Почему?» — «Потому что вы будете получать прожиточный минимум». — «А как же мой сын здесь будет жить?» — «Будете посылать пайки». Я обиделась и ушла с собрания. Таиров знал, что мне не с кем оставить сына. Я растила его сама. Чтобы иметь няню для сына, я, кроме театра, выступала по ресторанам, пела, танцевала. Отец моего сына, когда узнал о гастролях таировцев в Париж, стал уверять, что это только издалека кажется Париж интересным — он там бывал несколько раз. Одного он не понимал: для меня счастье было не в Париже — я теряла роли, теряла театр. Я его считала родным домом, мне и в голову не приходило, что я когда‑нибудь окажусь без Камерного театра. Мои роли были уже розданы другим актрисам. Так я осталась дома. И познакомилась с Есениным.

— Где же вы выступали?

— Временно в театре «Нерндай». Ездила по городам: Курск, Орел, Смоленск. Возила с собой сына и сестру Тамару. Есенину я понравилась в сценке «Кабачок и роза» по рассказу О’Генри. Я играла мисс Пози, актрису варьете. Она отвергла дюжину партнеров, ей претили щеголи, которые не играли деревенского простака, а подделывались. Вы не читали рассказ? Один талантливый актер очень хотел сыграть с ней. Но как добиться милости Пози, согласия? Он поехал в ее деревню, все и вся изучил, выведал родословную Пози и по возвращении в погребке, где все сидели, притворился ее соседом. Ошарашил ее деревенскими новостями, рассказами о матери, от которой она как‑то ушла за славой в город, оставив в пыли на дороге следы своих башмачков. И когда актер на следующий день пришел просить разрешения на роль, служанка в гостинице сказала: Пози все бросила и уехала жить в свою деревню. Есенину это доставило удовольствие. За кулисы он прислал мне корзину цветов и записку: «Приветствую и желаю успеха».

— Вот так бы и Есенину поехать к матери, и ничего бы с ним потом не случилось, — помечтал я.

— В молодости кажется, что счастье твое вдалеке.

В театральном мире красота и талант не помогли

бывшей нахичеванской барышне. По — моему, она была (как это ни дико звучит) чересчур добра, слабовольно добра, а, кроме того, уступчива перед людьми хваткими, репейными в своей карьере и горда в защите своего женского достоинства. Провинциальная душа ее не привилась в слишком вольной артистической богеме 20–х годов. У нее была репутация строгой женщины. В театр на Петровских линиях, где Миклашевская году в 16–м подрабатывала в представлениях Фореггера, часто «по привычке» заходил за кулисы элегантный Вертинский, стучал к актрисам и спрашивал: «Миклашевская здесь?» Если слышал «да», говорил: «Значит, войти нельзя».

Двадцать лет скиталась она по чужим подмосткам.

— Когда Камерный театр вернулся из Парижа, я не увидела своей фамилии ни в назначенных репетициях, ни в очередных спектаклях. Я перестала заходить в театр. Если видела Таирова или кого‑нибудь из актеров, переходила на другую сторону улицы. Потом я, конечно, поняла: нельзя решать судьбу в театре лирически. А. В. Луначарский спрашивал у Таирова: «Почему нет в театре Миклашевской?» Таиров якобы ответил: «Она нам нужна, но она висит на разных афишах, зарабатывает большие деньги». Луначарский вызвал меня в Наркомпрос и пообещал в три дня вернуть в Камерный. Я опять сделала глупость: я сказала, что смогу вернуться, если этого захочет сам Таиров. Лишь в 43–м году Таиров позвал меня в свой театр снова. Я уже никому не мешала.

В 1923 году состоялась ее помолвка с Есениным, но к вечному союзу она не привела.

Я помню осенние ночи,Березовый шорох теней,Пусть дни тогда были короче,Луна нам светила длинней…

«Помню, как первый раз он пришел ко мне. Помню, как он сидел на ковре у моих ног, держал мои руки и говорил:

— Красивая, красивая…»

Эти строки я выписываю из тетради, которую она мне прислала, — отдала с какой‑то легкостью и пообещала многое — многое вспомнить о своей жизни вообще, если не будет хворать. В речи письменной интимное никого не коробит, и Августа Леонидовна писала не для читателей, не в архив, но все же с таинственным ощущением того времени, когда никого уже из современников не станет, и все прозвучит так же просто, как реликтовые откровения женщин пушкинской эпохи…

«…Мне надо было позвонить по телефону. Есенин вышел со мной. В будке он обнял меня за плечи. Я не любила объятий походя, на людях. Я ничего не сказала. Я только повела плечами, освобождаясь от его рук.

— Я буду писать вам стихи…»

Прозрачно я смотрю вокругИ вижу там ли, здесь ли, где‑то ль,Что ты одна, сестра и друг,Могла быть спутницей поэта…

«…Потом опять неожиданно пришел на Малую Никитинскую и повез меня неизвестно куда… За кем‑то заезжали и ехали дальше на окраину Москвы. Сидели в комнате с низким потолком, с небольшими окнами. Как сейчас вижу стол посреди комнаты. Самовар…»

Поэт А. Мариенгоф посмеивался над Миклашевской: «Эх вы, гимназисточка! Вообразили, что сможете его переделать. От вас он все равно убежит к…»

— Многие из друзей Есенина не любили меня. Говорили, что со мной скучно. Когда мы с Есениным сидели в кафе, у нас на столе не было бутылок… Айседора Дункан как‑то удивлялась на нашей вечеринке: «Чай? Что такое чай? Я утром пью шампанское…» Меня изучала. «Красиф? Не ошень. Нос красиф… у меня тоже нос красиф…»

Одну Галину Бениславскую, есенинскую сестру милосердия, не любимую, но любящую, хвалила Августа

Леонидовна. Ради душевного покоя поэта Бениславская перетерпела многое.

В одинокие часы Есенин искал и Миклашевскую.

«…Вид у него был измученный, больной. Голос хриплый. По — видимому, он всю ночь где‑то бродил. Неожиданно ворвался бородатый, злющий извозчик и грубо требовал ехать дальше. Я хотела заплатить, чтобы извозчик ушел. Но Сергей побледнел еще больше и кричал, чтобы извозчик подождал. Тот продолжал скандалить. Есенин вытолкал его, и скандал еще сильнее разгорелся на улице. Извозчик лез к нему с кулаками. Сначала я звала Сергея в форточку, а потом выбежала на улицу. Когда мне удалось заглянуть ему в глаза, он улыбнулся, швырнул извозчику деньги, взял меня за руку, спокойно вошел в дом и заговорил о поездке в Италию. Я засмеялась: «А в Италии вы тоже будете устраивать серенады под моими окнами?» Все‑таки я потом просила отца моего сына позаботиться о мальчике, пока меня не будет. Но оставлять сына на него было нельзя. Я пошла провожать Сергея. Мне не хотелось отпускать его одного. У него не было своей комнаты, одно время он жил в квартире Мариенгофа, а потом там родился ребенок… и Есенин опять стал скитаться. Я решила пойти с ним к Гале…»