Там - Евгений Головин

Так это и есть Роландик? — а я думал…Поменьше думай, умней станешь, — рассудила Еропкина, — села рядом на диван и давай меня гладить и ласкать. Кожа у ней рыжая в черных точках. Смотрит она, а у меня зуд по телу расползается. Ты кто, неужто моя бабушка, — не-то прокурлыкал, не-то прохрипел я. Она хохотнула, прыснула, завелась дробным смехом: не твоя, а Роландова бабушка…беги, ненаглядный, конфетку дам. Паук смело потопал к ней, облепил леденец, вмиг сожрал и стал лапками оглаживать, выпрашивать еще.

Малиновая туча расползлась по горизонту, потом, сужаясь, обволокла наш дом, отделив его от окружающих — из нее опустилось безобразное рыжее солнце в черных пятнах и понесло нас в бездну с фиолетовыми провалами, откуда доносились хрипы, рыки, истошые крики, рваное уханье, извилистое шуршанье, младенческие вопли, застывающие лавой каменистого баса. Пауки сплошь покрыли пол, потолок и стены комнаты, Еропкина рассыпала им леденцы, посвистывала, гулькала, кудахтала, крякала, затем скорчилась от лающего кашля…Я закрыл глаза. Себе на беду. Со всех углов ко мне приближались немыслимые твари — каждая о восьми ногах и голове с седой бородой. Вернее, из головы росли восемь пальцев с длинными переломанными ногтями, которые невыносимо скрипели и царапали пол. Пауки, а пожалуй и похлеще пауков.

Ты, Иван Иваныч, глазки не закрывай, хуже будет. Держись осторожно, поопасливей. Эти пострашней моих дружков. Сегодня паучья звезда восходит, далеко ли до ужастей всяких? А где письмецо, что я тебе прислала? На подоконнике? Вот спасибо, не выбросил. Давай-ка сюда.

Бабушка развернула письмецо, достала клок седых волос в крови. — Лады, надо бы порядок навесть. — Потерла мне глаза. — Пропала нечисть пальцовая?

Я пощупал веки. Липкие волосы не отдерешь. — Как же быть, бабушка, глаза чем отмыть?

В дверь постучали. Вошел участковый: — Гражданин Пегий, на вас жалоба поступила от Простоквашина. Мол, с помощью колдуньи пауков разводите. –

В комнате чистота стерильная. Бабушка лежит на диване в чистой косынке, укрытая пуховым одеялом — ни дать ни взять покойница. — Товарищ милиционер, этот Простоквашин пьянь известная, ему не то что пауки, ему и крокодилы мерещатся! Недавно убегал от одного, на лестнице грохнулся и заснул.

— Да, покоя от него нет! Все отделение завалено жалобами. Пора, ох пора ему в ЛТП передохнуть. А это кто? Может с того света? Вы, гражданка, кем будете?

— Еропкина из САНЭПИДНАДЗОРА. Какие пауки, товарищ участковый! Тут и блохи хромой не найдешь. Бабушкой прихожусь хозяину.

— А прописаны где?

— Запамятовала, батюшка. То ли на луне, то ли на бревне.

— Она у нас того… — шепнул я участковому. — Отходит вроде. За молоком не сходите, товарищ участковый?

— Нет, служба. Простоквашина надо забирать, подлеца. Будете на том свете, бабушка, замолвите словечко. Особо не растабарывайте, так, мол, и так, гроза бандитов, начальнику отделения сводный отчим. Ну покедова.

— Слава тебе господи, сковородка черта унесла. Сейчас, внучок, зайдет Никифоровна, моя кума. Поласковей будь. Она меленькая, хлопотливая, а силищей с десяток быков будет. В хозяйстве — пожар. До деревянного масла охоча. Ей всего девяносто, чего бы вам не сойтись? Ты по шурупам, она по маслу, будете рядком на рынке век вековать. Сбоку она так себе, а сверху аль снизу — красотища невозможная. А то что у тебя этот Наукин — пугало заморское, тьфу…

Дверь скрипнула. Пританцовывая, появилась старушонка в черном халате: голова тряская, в руке здоровенный утюг с горящими угольями: — Ты чего, Еропкина, померла или чего?

— С двух сторон померла, с третьей, кажись, тоже. Ты, Никифоровна, погладь квартиру, с женихом познакомься.

— Давай я сначала на тебя марафету наведу, больно рыжая стала. Загорела где? Помню раньше-то — белым бела!

— Да вот, внучок любезный кофем обварил. Ты мне кофей давал? Нет. Стало быть кто другой обварил. Охальников сейчас увезти — поездов не хватит, пароходов. Ты уж постарайся, погладь хорошенько.

— Это я мигом. Намедни Лентяева из гаража погладила — на вид аккуратный, румяный, в меру поджаристый, хоть сейчас на буфет клади. Одеяльце у тебя славное, внучок, небось, подарил? Давай его в утюг на подмогу. — Не смушаясь нестерпимым горелым запахом, Никифоровна принялась охаживать Еропкину утюгом. Та хохотала, визжала, будто ее щекочут.

— Я на утюг удалая, — ворковала Никифоровна, — хошь в негра перелицую, хошь в трактор. По-моему, трактором тебе быть — одно загляденье, катайся себе, сараи сшибай!

— Да нет, Никифоровна, хлопот много. Опять же арестовать могут. А то сломаюсь, стану пень пнем. Ты меня в прежнюю почисть, убери рыжесть эту окаянную, а я тебе женишка взамен. Вместе гладить будете.

— Вот спасибо. Утюг шибко ндравный — остыть норовит. — Кивнула мне. — Ты, пострел, сбегай, угольков горячих спроворь. Пожар на Цыплячьей улице, одна нога там, другая здесь. Совок не забудь. Мать честная, это что за краля!

Стена раздвинулась. Показалась женщина средних лет в черном кимоно с тяжелым черным узлом волос на голове. Она шла неторопливо, как по тропинке, дробно постукивая сабо. На шелковом кимоно были вышиты радужные пауки. — Сейчас я тебя, проклятую, утюгом угощу, — зашептала Никифоровна, но как-то неуверенно. За квартирой открывался японский пейзаж: хризантемы, георгины, пагоды. По дороге катился самурай, помогая себе корытом. Женщина шла не оглядываясь, радужные пауки спрыгивали с кимоно обратно в квартиру, вслед за ними змеился ручей, который погасил утюг Никифоровны.

— Диво заграничное, батареи текут, ленты или чулки плавают. Кусаются, собаки! — завопила Еропкина. Никифоровна зажалась в угол и отбивалась от пауков утюгом. Я бросился за черным кимоно, ударился в стену и остановился в раздумье: — Хорошо бы в Японию. Хризантемы, экибаны, кун-фу, забот никаких. Но…накрылась Япония. А эдесь торчать со старухами да с пауками совсем тошно. Лучше уж на работу пойти.

— Вот, Иван Иваныч, каково работу прогуливать! Рассказал Наукин твои приключения. Спасибо живой остался.

— Да там такие дела, товарищ Диоптрий. К бабке еще старуха пришла. Потом еще японка пожаловала. Правда, они ее утюгом обратно в Японию загнали. Она им на память шелковых пауков оставила. Сейчас с ними воюют.

— Видать, изрядно тебе голову скрутило. Бабки, японки, пауки. Тут сам начальник треста не разберется. Нет, с шурупами спокойней. Верти, да деньгу зашибай. А с пауками все равно, что в сломанной бане жить, от холода дрожать.

— Как мне домой возвращаться, ума не приложу. Верно там бабок полный хоровод.

— Вместе пойдем, — решил Диоптрий. — Парочку молотков прихватим. И топор не помешает.

На лестнице в моем подъезде пьяный Простоквашин обнимал участкового: — Ты мне сын и двоюродный брат. Ну их к черту! Больше всего бабку люблю. Будь моей бабушкой, и я пить брошу. Мое слово закон и…танк. Ну не тяни, подкинь червонец. Инженер сбегает.

Возле них стоял Непейпиво и, размахивая руками, объяснял почему голову всего дешевле мыть разбавленным керосином. Мы протиснулись и вошли в мою квартиру. Тишина.

— Может в Японию подались с пауками, — предположил Диоптрий.

На диване лежала мертвая Еропкина. У нее на груди покоился рыжий паук.

Бренчалкин

Один хмырь, с которым я учился в школе, остался мне должен авторучку. При страстном желании и экономии, я смог бы скопить на новую ручку, но зачем идти против принципа: должен — возвращай. Тем более, авторучка мне понадобилась в кои-то веки для серьезного дела. Для всяких там доверенностей, заявлений да подписей я всегда клянчил ручку у подвернувшегося субъекта, причем, будучи начисто лишен самолюбия, пресмыкался и унижался часа по два. Однажды даже пришлось жениться на бабке одного жадюги — иначе он ни за что не хотел одалживать ручки. Бабку я поселил у знакомого алкаша — он с пьяных глаз женился бы и на лопате.

Теперь вопрос? С какой стати мне так понадобилась своя ручка? С некоторых пор появились большие сомнения касательно качеств моего характера: есть ли у меня какие-либо добродетели и пороки? Полагаться на других здесь нельзя, поскольку эти другие с удовольствием переложат на мои плечи весь свой духовный скарб и, довольные, пойдут пить пиво, оставив меня, наподобие туриста, влачить по тернистым дорогам жизни огромный узел со своим барахлом. Разумеется, я — не луч света в темном царстве, но и не половая тряпка среди кружев. Думать бесполезно — мысли, подобно медузам, уплывают, постепенно растворяясь в экзистенциальной кислоте. Или, может быть, в щелочи? Или в сиропе событий? Ну какие-такие «события» в моей жизни? А насчет сиропа лучше бы помолчать.

Как-то пригласили нашу квартиру на экскурсию по желанию: кто хочет — пусть идет в зоопарк, кто хочет — в морг. Никто не пошел, сочтя прогулку в зоопарк детским занятием, один я отправился в морг, влекомый понятной, но «неведомою силой». Еще в юности меня тянуло в морг, но так называемые дела, так называемая работа и прочие отговорки потворствовали пренебрежению этим важнейшим визитом. Обыкновенная лень, подумал я и тут же забыл про это серьезное дурное качество. Памяти у меня не было никогда, но я считал ее отсутствие несравненно лучше присутствия и никогда не понимал нарочитого почтения к Мельпомене, будь она хоть первейшей богиней.