Злая Русь. Зима 1237 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич

— Хахахаха! Вот значит даже как! Ну-ка, приведи ко мне воев сторожи, грамотку от Коловрата принеси, а я воеводу Елецкого покличу. Очень уж интересно мне потолковать с ними, лицом к лицу!

…Пришел я в себя от ушата ледяной воды, вылитого на лицо. И еще не успел даже осознать, что происходит, как меня тут же отвязали от коновязи (и как я успел сюда попасть-то?!), да закинув на спину коня, перед седлом всадника, повезли в неизвестном направлении.

А все мои попытки заговорить с наездником из числа дружинников Пронских, обернулись прахом, столкнувшись со стеной презрительного равнодушия!

Однако чем дольше мы находились в пути, тем богаче были палатки и шатры воинские, встречающиеся нам на пути — а когда конь подо мной, наконец, остановился, я увидел роскошный, расшитый позолотой шатер, стоящей на возвышении отдельно от прочих. Покруче будет, чем у Всеволода Михайловича! И тут сердце мое кольнула тревога — кажись, что к самому князю Рязанскому мы явились! А вот то, что меня от пут на руках при этом не освободили, знак совсем нехороший…

Спихнув меня словно куль с зерном на землю — ударился я пребольно! — молчаливый дружинник грубо поднял меня на ноги и едва ли не волоком потащил к шатру. Но тут уж я, здорово раздраженный событиями последних часов, рванулся из крепких рук воина и едва не прорычал:

— Пусти!!! Сам пойду!

Рослый, крепкий парень смерил меня с ног до головы презрительным взглядом — однако, посмотрев мне в глаза, недовольно скривился, но все же кивнул, позволив самому дойти до шатра, охраняемого едва ли не десятком гридей в начищенных бронях. А миновав полог, я оказался в просторном помещении — впрочем, даже вполовину не таким просторном, как шатер Батыя… Так вот, стоило мне сделать шаг вперед, как на меня тут же выжидательно и как-то недобро уставились несколько незнакомых воинов! А помимо их усталый, какой-то надломленный Кречет — не связанный, но и без оружия, — да рыжий крепыш уже с сединой в бороде, в котором я неожиданно «узнал» (спасибо памяти Егора!) Елецкого воеводу… Еще пристально и одновременно с тем недовольно, неприязненно смотрит в мою сторону Всеволод Пронский! И, наконец, в центре шатра восседает на неком аналоге трона высокий, жилистый мужчина лет сорока-сорока пяти на вид с аккуратно подстриженной русой бородой и дорогих одеждах. Его серые глаза жестко, требовательно впились в меня взглядом — и мне показалось довольно странным сочетание сквозившей в них решительности и одновременно с тем какой-то подавленности… Ну вот и познакомился я с князем Рязанским!

— А чего это он в путах, а, Всеволод Михайлович?

Юрий Ингваревич обратился к князю Пронскому, на что тот коротко бросил в ответ:

— Дерзил.

Государь Рязани невесело усмехнулся, после чего обратился к воеводе:

— Ну, признаешь своих воев?

Твердислав Михайлович — так зовут нашего воеводу — спокойно ответил:

— Конечно, признаю. Справные, ладные вои. Кречет — голова лучшей в Ельце сторожи, Егор — его племянник. Никогда ничего злого за ними не водилось.

Князь кивнул — словно бы чуть разочарованно, после чего уточнил:

— А что, действительно их сторожа ходила за полонянником для боярина моего, Евпатия Коловрата?

И вновь воевода утвердительно склонил голову:

— Было такое, я Кречета потому и оставил в граде со сторожей, чтобы языка в степи взяли, да боярину доставили. Тот хотел взять полонянника с собой, в Чернигов, чтобы князь Михаил Всеволодович о рати супостата узнал от поганого.

Юрий Ингваревич крепко задумался и заговорил примерно после минутного молчания, обратившись к Кречету:

— Ну, а чего ж тогда боярин написал не мне, а княжичу в Пронск?

Дядька, не раз обговоривший со мной все детали, легонько пожал плечами:

— Да потому как веры полоняннику особой не было, княже. Великая рать выходит, эти четырнадцать тумен… Правда, он сказал, что не все силы хана в кулак собрались, что ждет Батый прихода тумен из степи со дня на день. Также толковал, будто есть у хана мастера, что умеют пороки строить — и потому в обозе вражеском следуют они под крепкой охраной. С мастерами умелыми, грамотными, поганым стены наши деревянные на один удар! Наконец, молвил полонянник, что зимой рать вражья собирается идти войной на Русь, замерзшими реками продвигаясь, потому как это лучшая дорога до наших городов да весей!

Уже на словах о приходе подкрепления хану из степи, князь Рязанский весь будто подобрался, что не укрылось от Всеволода Михайловича. Когда Кречет закончил говорить, последний негромко уточнил:

— Слышал о таком?

Юрий Ингваревич односложно ответил:

— Слышал.

После чего задал вопрос мне:

— А имена вождей полонянник ваш не называл?

Быстро бросив на дядьку короткий, упреждающий взгляд и чуть мотнув головой, я поспешил ответить:

— Некоторые. Помимо Батыя, Кюльхан — сын самого Чингисхана. Мунке, Бури, Берке, Байдар — все они внуки Чингисхана. Наконец Субэдэй и Бурундай — это князья-нойоны. Еще я слышал о Пуреше, князе мокшан…

— Достаточно.

Владыка Рязанский надолго задумался, внимательно рассматривая нас с Кречетом, переводя взгляд с одной на другого. Наконец, он тяжело, с какой-то глубокой, потаенной болью спросил:

— Что же вы сразу-то ко мне с такими вестями важными не явились?

В этот раз ответил уже дядька:

— Да говорили же, княже. Не поверил полоняннику Коловрат, решил, что привирает он о числе поганых, нас запугивает.

Беспробудная тоска в словах Юрия Ингваревича на мгновение сдавила сердце даже мне:

— Дорого же мне встали сомнения Евпатия…

Неужели князь уже знает о смерти Федора?!

Вновь короткое молчание, после чего следует очевидный вопрос, заданный, однако, с каким-то надрывом:

— Но чего же тогда в Пронск отправились?!

В этот раз слово взял я:

— Потому княже, что хоть боярин и не поверил словам поганого о семерых татарах на одного нашего ратника, но предположил, что ворог может действительно оказаться сильнее. И что победа в брани может достаться Батыю… Впрочем, с его слов и ты, государь, о том знал — или хотя бы догадывался.

После секундной паузы я продолжил:

— В Пронске же остался княжич — и, отправляясь к Михаилу Всеволодовичу с посланием Коловрата, мы хотели убедить его подготовиться к штурму с использованием пороков. Да призвать от его имени всех русичей, живущих на Прони, заготовить лесные убежища-зимовки на случай, если пойдут поганые по льду реки, побив Рязанскую рать… А по пути мы вызволили из полона татей лесных бродника, что с Дона шел — и тот слова татарина, с боя нами взятого, подтвердил во всем.

Князь помолчал некоторое время, а затем уточнил:

— Ну, а коли бы все так и вышло, и побили бы нас поганые прежде, чем упредили бы вы Всеволода Михайловича, то что дальше-то? Чтобы делали?

Мы с Кречетом переглянулись — дядька, судя по чуть побледневшему лицу и несколько растерянному виду, не нашелся, что сказать. Тогда я просто озвучил свои планы «на самый худший вариант»:

— Мы бы делали то же, что предлагаем сейчас. Собрали бы, сколько смогли ратников, уцелевших в сече да ополченцев местных, и везде, где возможно, преграждали бы поганым путь по реке рогатками. Да встав на лыжах, обстреливали бы с высокого берега Прони всех, кто преграду рубит. Да лед на пути татар топили бы, рогульки железные рассыпали… Ведь каждый выигранный нами день — это время владимирской рати прийти Рязани на помощь! А коли дошли бы до Пронска живыми — укрылись бы в лесах окрестных, да дождались, как начнут нехристи пороки свои рубить. Тут-то бы на них и напали, постаравшись мастеров их перебить, да камнеметы сжечь.

Откинулся на кресло свое Юрий Ингваревич, вновь меряя нас с дядькой взглядами, в которых сквозит и легкое недоверие, и неожиданное одобрение, и непреходящая, терзающая душу боль…

— Вот смотрю на вас, ратники Елецкие, и дивлюсь: молодой отчего-то чаще слово берет, да вещи разумные речет, в то время как старший отмалчивается. Это от чего же так?