Я боялся - пока был живой - Виктор Меньшов

И однажды Павлуша по внезапно наступившей тишине осознал, что остался в этой вечно гудящей квартире в полном одиночестве.

Осознав это, он тут же взял в руки топор и сокрушил ненавистные фанерные перегородки, как Горбачев Берлинскую стену. После этого открылась чудесная анфилада, в которую вошли две комнаты, огромные, как танцевальные залы

Одну из этих комнат Павлуша моментально превратил в библиотеку, спальню и гостиную, а вторую приспособил под операционную и лабораторию.

Павлуша был сильно увлечен геронтологией и не пострадал за свои увлечения только потому, что в отличие от кибернетики, геронтология в те времена, когда он ею увлекался, даже лженаукой не признавалась, поскольку не признавалась вообще никакой наукой...

Итак, как я уже сказал, Скворцов проследовал за Павлушей в операционную, а остальные прошли вслед за мной в гостиную, которая была и спальней и библиотекой.

В этой универсальной комнате стояла огромная тахта, только без ножек, просто огромный матрас от тахты возлежал прямо на полу.

В углу, у окна, красовался еще более огромный письменный стол, на котором вполне можно было бы играть в теннис. В большой теннис, кортовый. Ножки у стола были тоже спилены по самое некуда, а возле стола стояло кресло, тоже с отпиленными ножками.

Единственный, кто стоял на своих ногах, был чудовищных размеров обеденный стол, по размерам которого сразу же было видно, что гостей в этом доме чтут. И только под одним из окружавших стол стулом была припрятана маленькая скамеечка.

Тайна таких видимых причуд объяснялась предельно просто, все дело было в том, что Павлуша, хозяин этого гостеприимного дома, рост имел ровно в сто десять сантиметров. У него в операционной вокруг стола была сделана сплошная скамеечка, по которой он и передвигался во время операций.

Кроме карликового роста Павлуша обладал тремя высшими образованиями и являлся специалистом не только в области медицины, но и химии, и биологии. Его статьи по геронтологии раньше часто и широко публиковались в журналах западных стран.

Гонораров он по тем временам за эти публикации не получил никаких, но зато неприятностей имел вагон и маленькую тележку. Был отлучен от исследовательской работы и от лабораторий и буквально изгнан из официальной науки и из медицины вообще.

Таким образом посадить его не посадили, времена все же были уже далеко не Сталинские, но оставили без средств к существованию.

При его росте Павлуша не мог пойти даже в дворники или истопники, классические специальности отвергнутого андеграунда и внутренней оппозиции, то есть его ровесников, имевших несчастье быть людьми талантливыми и самостоятельно мыслящими, за что и были загнаны государством на задворки, прижаты к стенке.

Спасли его, в буквальном смысле, коллеги из-за бугра. Поначалу его осаждали многочисленные делегации и курьеры с приглашениями и предложениями за рубежи, по тем временам самыми фантастическими предложениями.

Павлуша неизменно вежливо, а иногда и не очень, благодарил, но так же вежливо, и так же, иногда, не очень, отказывался.

Вот тогда международный медицинский интернационал взял его под негласную опеку: ему привозили и передавали с малейшей оказией материалы для лабораторных работ, инструменты, лабораторную посуду, снабжали книгами, специальными журналами, статьями, новейшими рефератами. В родном государстве он жил на обочине, зато был в курсе всего происходящего в мире в интересующих его отраслях науки.

Постоянно и по разным каналам ему передавали небольшие суммы денег, которые именно поэтому невозможно было не принимать, но которые составляли достаточно приличные суммы в тогдашней малоденежной России.

Но деньги эти в карманах у Павлуши не оседали, они весело проедались в шумных застольях, на которых он подкармливал вечно голодных и шумных художников, поэтов, физиков, бородатых непризнанных гениев из котельных и дворницких.

Это были отчаянные люди, не воевавшие с системой, просто старавшиеся оградить себя от нее. Часто спивавшиеся, заканчивающие жизнь в психушках и самоубийствами, пишущие, рисующие, изобретающие, вечно и яростно спорящие по любому поводу, злые и веселые, готовые оспаривать все и всех, лохматые художники из ставшего позже знаменитым Лианозова, бородатые и безбородые барды и поэты из переулков Остоженки и Арбата, со всей Москвы, кто только не побывал в этой квартире!

Теперь она уже лет восемь как поутихла.

Прошла пора подъема, восторга, пора последнего Великого Обмана и последнего Грустного Прозрения.

И если когда-то первая по-настоящему свободная выставка живописи рухнула под гусеницами безжалостных бульдозеров, то теперь точно так же рухнула выплеснувшаяся на улицы стихами, песнями и публичными спорами до хрипоты короткая и яростная пора бесшабашной веры в некое Арбатское братство, в свободную и независимую территорию любви и творчества.

Кич аляпистых матрешек, попса, дельцы и рэкетиры явились не менее веским аргументом, а в чем-то и более весомым, чем когда-то лязгающие гусеницы бульдозеров.

Исчезли, ушли с улиц вечно неприкаянные и вечно лишние романтики. Ушли обратно на свои, ставшие легендарными, московские кухни, бывшие когда-то и политическими клубами, и концертными залами. Только теперь сидели на этих кухнях чаще поодиночке, словно стесняясь почему-то друг друга, словно это не их обманули, а они обманули кого-то.

И вдруг оказалось, что если раньше не выставляли и не печатали по причине идеологического несоответствия, то теперь для того, чтобы выставляться, или печататься, нужны были крепкие локти, высокие покровители, или же презренный металл в кармане, что чаще всего было важнее и нужнее наличия таланта.

Если до этого приходилось учиться не тому, как писать, а тому, как писать то, что нужно государству, то теперь надо было изготавливать товар для потребителя. И опять осталось невостребованным настоящее. Требовалось то, на чем можно быстро-быстро-быстро "срубить" деньги. "Срубить" сразу и много, требовался дешевый суррогат, который можно было дорого продать.

Пресловутый социальный заказ сделал в воздухе кульбит, вышел в одну дверь, и тут же вошел в другую, только став еще более уродливым и пошлым.

Пришло время оборотней...

Впрочем, все это о другом. Это так, к слову.

А когда мы уже вконец извелись от ставшей непривычной бездеятельности и тревожного ожидания, в комнату вошел Павлуша, торжественно ведя за руку Скворцова, словно невесту под венец. На глазу у лейтенанта сияла белоснежная повязка, он был бледен почти так же, как и эта марля, но посветлел лицом, и даже слабо улыбался.