Свиток желаний - Дмитрий Емец

– Их всего четверо? Не больше? А если засада? – спросил Мефодий.

Арей покачал головой.

– Засады нет.

– Откуда вы знаете?

– Их четверо, потому что и нас четверо. И при любом раскладе – даже если мы изрубим этих в капусту – их не станет больше. Остальные не вмешаются. Существует негласный договор. Что-то вроде этики враждующих корпораций, – терпеливо пояснил барон мрака.

– И его соблюдают?

– Еще как. Как известно, самые надежные договоры – это те, что никогда не были записаны на бумаге. Число бойцов с той и с другой стороны должно совпадать. Только в этом случае можно рассчитывать на славу и избежать обвинений в трусости. С другой стороны, то, что с нами кот – волшебное все же животное, – дает златокрылым моральное право напустить на нас любого другого магического зверя, к примеру, грифона или сфинкса.

– Грифон против Депресняка? Это нечестно! Мой котик этого не заслужил! – воскликнула Даф, в беспокойстве озираясь.

– Хромающая этика в данном случае промолчит в тряпочку, поскольку формально нас будет пятеро против пяти. Но не думаю, однако, что у них с собой грифон. Все же лопухоидный мир требует элементарной осторожности, которой от боевого грифона ожидать не приходится.

– Ага. Грифон разнес бы не только театр, но и половину квартала, – фыркнула Улита. – Но ты, подруга, все же придержи свое чучело-мяучело. А то златокрылые покатят потом бочку, что нас было больше!

Даф в ответ молча показала ей перегрызенный поводок.

– Это что – намек? – хмуро поинтересовалась Улита.

– Он был такой подозрительно тихий. Подавленный. Я даже расстегнула ему комбинезон и сняла намордник. Думала, тут темно и все равно никто не увидит, – оправдываясь, сказала Даф.

– Ну-ну! И давно ты поняла, что он смылся?

– Ну с минуту уже… Он вернется… потом… ну, когда ему надоест… – поспешно добавила Даф.

– Не переводи стрелки, светленькая! Уж не хочешь ли ты сказать, что где-то по театру летает психованный, гормонально озабоченный и вечно голодный лысый кот? – уточнила Улита.

– Он не психованный. Он просто впечатлительный и ранимый, – обиделась Даф. Против остальных характеристик она не возражала.

В эту минуту театральная люстра где-то в вышине нежно зазвенела.

– Ого… На ней явно раскачивается кто-то крайне впечатлительный и чудовищно ранимый. Ты можешь его достать, Даф? – поинтересовался Арей.

– Да. Если материализую крылья и сама полечу. Сделать это?

– Не стоит. Сейчас не лучшее время. А ты, Улита, достанешь?

– Если из арбалета, то запросто, – хищно предложила ведьма.

– Только попробуй! – рассердилась Даф, хватаясь за флейту.

– Перестаньте ссориться! Надеюсь, он уронит люстру на голову златокрылым. Все же жаль, что у них нет с собой сфинкса. Кошечки бы мило порезвились и заодно снесли бы до основания этот рассадник культуры, – философски заметил Арей.

Во втором действии на сцену со скрипом выкатилась инвалидная коляска с обмякшей в ней старой графиней. Графиня, с виду абсолютная рухлядь, была изготовлена из проволоки и пустых пластиковых бутылок. Все монологи за нее скрипучим голосом произносил большой граммофон. Коляску графини толкали три горничные девушки в кокошниках и парадном обмундировании войск СС.

Лиза, в собачьем ошейнике с бляшками, была прикована к коляске цепью. Ей не сиделось на месте, и периодически она начинала, томясь, звенеть цепью и делать руками умоляющие жесты. Чувствовалось, что она готова выскочить не только за Германна, но и за горбуна Лигула, лишь бы ее спустили с поводка.

На сцену верхом на игрушечной лошадке выкатился Томский и проорал в ухо чучелу:

– Здравствуйте, грандмаман! Я к вам с просьбою!

– Что такое, Паул? – с некоторой заминкой отозвался граммофон.

– Позвольте вам представить одного из моих приятелей и привести его в пятницу на бал!

– Приводи его прямо на бал, и тут мне его и представишь! – с очередной задержкой, возникшей по техническим причинам, захрипел ему в ответ граммофон.

На радостях, что его миссия удалась, Томский впал в буйство, спрыгнул с лошади и, подхватив из коляски чучело, принялся носиться по сцене. В беспокойстве за графиню Лиза так металась, что опрокинула пустую коляску и едва не сорвалась с цепи.

В третьем действии на сцене вновь объявился Германн. Вначале он долго обольщал Лизу из-за кулис, используя флажки морского телеграфа, а затем прокрался в спальню к старой графине и стал переругиваться с граммофоном. Когда же и после этого граммофон не открыл ему тайны трех карт, Германн вспылил и выхватил огромный «кольт».

– Старая ведьма! Так я ж заставлю тебя отвечать! – крикнул он, заскрежетав зубами так, что взволновался даже сидевший в десятом ряду стоматолог Ашот Кирзарян.

Перепуганное чучело, не выдержав нервного напряжения, задрожало всеми проволочками и рассыпалось на отдельные пластиковые бутылки.

«Эге! Это неспроста! Интересный символ! Знаков на семьсот с пробелами!» – подумал Кактусов, строча в блокнот.

До смерти напугав графиню, Германн сгоряча выпустил в зрительный зал всю обойму и удалился под грохот барабанов и стоны скрипок. Далее действие разворачивалось своим чередом и закончилось весьма прискорбно.

В конце спектакля брыкающегося Германна утащили в психушку два мускулистых санитара, одетых в полосатые брюки и белые халаты. За ним, позванивая цепью, затрусила Лиза. Прочие герои некоторое время потоптались на сцене, но потом тоже куда-то слиняли, оставшись без идейных вожаков. Занавес несколько раз кокетливо дернулся и закрылся.

В следующую минуту часть публики побежала в гардероб, чтобы занять очередь, а другая стала громко хлопать и кричать «Браво!». Услышав овации, из директорской ложи немедленно высунули носы И. Шпунцер-Сморчковский и О. Гулькинд, ранее прятавшиеся за шторкой. Режиссер спектакля Лукиан Бабец немедленно вытребовал их на сцену, попутно объяснив зрителям, что оба оказались в театре чисто случайно, проездом из Бостона в Омск.

Втроем они долго раскланивались. При этом Лукиан Бабец делал вид, что ему неловко и он собирается исчезнуть за кулисами, но почему-то все равно каждый раз оказывался впереди всех. Шпунцер-Сморчковский целовал в обе щеки горничных девушек, а О. Гулькинд вытащил из ямы дирижера и первую скрипку и вместе с ними бегал по сцене, сея сумбур и беспокойство. Неизвестно каким боком на сцене появился и Вольф Кактусов и полез было здороваться к Лукиану Бабцу, но тот в творческом угаре, небрежно кивнув, повернулся к нему спиной.

Огорченный Кактусов грустно слинял.

Сбежавший из психушки Германн выходил на поклон дважды, причем держался рядом с санитарами и все время поднимал их руки, будто именно санитары были здесь главные действующие лица. На сцену запоздало выскочил юноша-очкарик и, растерявшись, вручил цветы одной из актрис второго плана, что очень удивило и саму девушку, и стоящую рядом с ней Лизу. Спохватившись, юноша попытался отобрать букет и исправить оплошность, но смутился, не довел дело до конца и трусливо ретировался.