Дезертир - Андрей Валентинов

– Именно это. Я ошиблась, у вас обычная контузия, последствия которой малоприятны, но вполне излечимы. Сон, хорошая еда…

Я не спорил. Тогда, в часовне, она и в самом деле что-то увидела. Сейчас же, при ярком живом свете, девушка вновь ослепла.

– Извините, что применила к вам форменное насилие, – по ее лицу промелькнула виноватая улыбка. – Надеюсь, вы не станете особо надо мной изгаляться?

– Подумаю, – нахмурился я. – А может, вам сначала на лягушках потренироваться?

– Вы! – Ее глаза знакомо блеснули. – Вы… Вы… Вы – симулянт, Франсуа!

Внезапно мне захотелось ее погладить – как гладят маленького обиженного ребенка.

– Я не симулянт, Юлия, – слова вырвались сами собой. – Я просто дезертир.

Действие 4

Некий шевалье отправляется в весьма странное путешествие, или Часовня Святого Патрика

В этот вечер в комнате было как-то особенно темно, возможно, из-за туч, с полудня нависших над парижскими крышами. Пришлось зажечь еще пару свечей. Вглядываясь в мелкие аккуратные строчки, я начинал понимать, отчего почти все мои знакомые щеголяют в очках. Читать после заката, да еще при здешних узких окнах – верный способ испортить зрение. Там, где я жил, окна совсем другие – широкие, почти во всю стену, да и свет казался иным, куда более ярким, даже в глухую осеннюю пору. Там, где я жил… Интересно, где? В Лионе? Нет, в Лионе дома такие же, как в Париже. Широких окон во всю стену я там не видел…

Я закурил очередную папелитку и отложил в сторону прочитанные бумаги. Их было немного – всего три. Дело гражданки Мари дю Бретон, уроженки города Ванна, осужденной Революционным Трибуналом 5 июня сего года, 1793-го от Рождества Христова, от провозглашения же Французской Республики, Единой и Неделимой, Первого.

Если бы не последний листок, история несчастной мадам дю Бретон показалась бы совершенно обычной и даже скучной. Рядовой эпизод из жизни якобинской преисподней. Наверно, такое случается каждый день. В очереди возникла ссора…

Итак, 2 июня упомянутого года в очереди за хлебом возникла ссора. Некая неизвестная особа обвинила «якобинских разбойников» в том, что хлеба нет уже больше полугода, а за теми крохами, что иногда все-таки подвозятся, приходится занимать очередь еще с вечера. Часть очереди данную особу поддержала, другие же проявили сознательность и кликнули караул Национальной гвардии. В результате трое «зачинщиц» оказались под арестом. Поскольку «неизвестная особа» благополучно скрылась, под суд попали именно они. Двоих вскоре выпустили, а вот третьей здорово не повезло.

Не повезло, как нетрудно было догадаться, упомянутой Мари дю Бретон. Несмотря на частичку «дю», данная особа имела происхождение отнюдь не дворянское. Зато ее муж, к этому времени уже покойный, в свое время служил сержантом гвардии Его Величества…

Какая-то странность заставила остановиться и вновь просмотреть записи, сделанные аккуратным писарским почерком. Мадам дю Бретон из Ванна. Насколько я помнил, этот порт находится именно в Бретани. Многие простолюдины, приезжая в Париж, берут себе подобные фамилии, на слух напоминающие дворянские. Но дю Бретон – фамилия, которую Мари получила от мужа. Остается предположить, что сержант дю Бретон (или его предки) – тоже из Бретани.

Впрочем, к «делу» гражданки дю Бретон это не относилось, поскольку упомянутый супруг скончался в 1787 году, оставив вдову с тремя детьми. На следствии Мари дю Бретон сообщила, что после того, как она перестала получать полагавшуюся ей королевскую пенсию, семья бедствовала, и очень часто дети ложились спать голодными.

Я невольно покачал головой. Трое детей! Пенсию отменили, очевидно, осенью 1792-го, когда гвардия была ликвидирована. Да, вдове пришлось тяжко…

Свидетели дружно указали, что «упомянутая вдова Бретон» активно желала смерти «якобинской шайке», в том числе самому гражданину Неподкупному, называя его «ублюдком» и «кровопийцей». Вину несчастной женщины усугубило и то, что на ней, единственной из арестованных, не было трехцветной кокарды.

Утром пятого июня гражданка дю Бретон предстала перед Трибуналом и вместе с другими, как указывалось в документе, двадцатью тремя «контрреволюционерами» была приговорена к смерти. В тот же вечер вся «связка» была отправлена на площадь Революции, где ее, вероятно, имела возможность наблюдать гражданка Грилье. Приговор был приведен в исполнение, о чем составлен надлежащий акт, выписка из которого прилагалась.

Да, дело выглядело буднично – если бы не последний листок. Бесстрастным, истинно полицейским языком неизвестный мне чиновник комиссариата извещал, что утром следующего дня, то есть 6 июня все того же Первого года Республики, «вышеупомянутую вдову Бретон» заметили возле ее дома. Ошибка исключалась, ее опознали соседи, булочник и даже патрульный Национальной гвардии. Правда, выглядела «вышеупомянутая» весьма странно, на вопросы не отвечала, более того, не узнавала даже своих соседей. Из ее речей, «весьма бессвязных», можно было лишь понять, что Мари дю Бретон желает увидеть своих детей, которым, как следовало из ее слов, вот уже три дня нечего было есть.

Задержать гражданку дю Бретон не решились, но сообщили в местную секцию. Когда прибыл патруль, выяснилось, что «вдова Бретон» направилась к себе домой, «дабы повидать вышеупомянутых детей, якобы лишенных присмотра». «Якобы» – ибо дети после ареста матери были направлены в местный приют (бывший приют монастыря Святого Лазаря). Это и пытались втолковать несчастной соседи, но та, судя по всему, ничего не поняла.

Мари дю Бретон нашли на пороге дома. Она была мертва. Прибывший полицейский врач установил, что несчастная погибла «по причине отсечения головы» не менее полусуток назад, как и гласил «вышеприведенный» акт о казни…

Я прикрыл глаза – читать такое было трудно. Вспомнился старый сырой склеп, обнаженное тело с серебряным крестиком – и страшный обрубок шеи с торчащей желтой костью…

Я так и не понял, что решила всезнающая парижская полиция вместе со своими коллегами из ведомства гражданина Вадье. Расследовать дело не стали, но и закрыть, похоже, не решились. «Дезертирство» вдовы дю Бретон, двадцати девяти лет, из третьего сословия города Ванна, постарались особо не афишировать, однако же копия упомянутого дела была передана лично гражданину Амару.

Выходит, чернявый тоже в курсе этой странной – и страшной – истории! Правда, трудно сказать, воспринял ли он ее всерьез. У гражданина Амару полно дел поважнее…

Я закурил новую папелитку и покосился на внушительного вида бутыль, стоявшую на подоконнике. По уверению того, кто мне ее всучил, в бутыли был настоящий грапп, причем даже не овернский, а марсельский. Но пить не хотелось. Собственно, емкость предназначалась для гостей. Гражданин Вильбоа завтра собирался выписаться из больницы и заглянуть ко мне с визитом, а молодой индеец, оказавшийся ко всему прочему знакомцем Шарлотты Корде, прислал записку, также обещая нагрянуть в гости. Приходилось быть во всеоружии…

Вторая стопка бумаг оказалась куда более внушительной. Неудивительно, ибо речь в ней шла не о скромной сержантской вдове, а о самом гражданине Лепелетье де Сен-Фаржо, чей гипсовый бюст, увенчанный красным каторжным колпаком, стоял справа от входа в зал Оперы.

Биографию якобинского апостола я читать не стал. Достаточно и того, что я помнил. Цареубийца был вовсе не мебельщиком из Сент-Антуана и не медником из Сен-Марсо. Гражданин Лепелетье, владевший дюжиной мануфактур, успел неплохо обогатиться еще при Старом порядке, щедро используя привилегии, предоставлявшиеся Его Величеством французским предпринимателям. Но Сен-Фаржо оказался из тех, кто кусает кормящую его руку.

15 января все того же Первого года Республики гражданин Лепелетье зашел пообедать в ресторацию Феврье, что в Пале-Рояле (в то время уже «бывшем»). Достойного якобинца можно понять – он выполнил тяжкую, но столь нужную Революции работу. Только что гражданин мануфактурщик, вместе с большинством Конвента, проголосовал за казнь «изменника и врага народа» Луи Капета. Неудивительно, что гражданин Лепелетье, приложивший немало усилий, чтобы и остальные обагрили руки в крови Короля, решил утолить голод, правда, не краюхой хлеба с солью, а изысканным раковым супом и мясом по-бургундски.

С супом было покончено быстро, но до десерта дело не дошло. Некий, как было указано в протоколе, «коренастый гражданин с черными волосами и синим лицом…».

Мне показалось, что зрение начинает шалить. Синим лицом? Я протер глаза – все верно. «Синим лицом, небритым подбородком, одетый в широкий камзол…»

Выходила какая-то чушь. Добро, если бы сей документ составил гражданин д'Энваль из племени ирокезов. Но это писал не он, а сотрудник городского комиссариата! Уж там служат люди, знающие цену каждому слову!

Приходилось верить. Итак, «коренастый с синим лицом» спросил у гражданина Лепелетье… Нет, не так. Дотошный чиновник воспроизвел весь разговор – краткий, но поучительный: