Испепеляющий яд - Аскольд Шейкин

— Любой человек, я вам скажу, с самого первого часа своей жизни и до дня смерти не меняется. В детстве букой глядит, он и под старость такой. Ваш Мамонтов потому и в красный тыл рванулся, что трусость, вбитую в него князем Юсуповым, в себе не сумел преодолеть. Стариков-то да баб конями топтать можно без всякой опаски! А больше никакой цели у этого вашего донского героя нет и никогда не было. Ни, как теперь говорят, ради общего блага, ни лично для себя.

— Ну, для себя-то лично…

— И для себя лично, — категорически оборвал его Закордонный. — Подстраивается. К одному, другому, сразу ко всем. Как кисель. А тогда чего в полководцы полез? Я, вон, не лезу, — он махнул рукой. — У нас тоже такие. Потому все и валится.

— Но Кубанское войско пока держится.

— Держится. Знаете чем? Для красных себя бережет. Одни надеются из их рук самостийность получить. Ведь эстонцы, финляндцы ее получили. Другие — чтобы потом в большевистском котле вариться. Но, сила в чем? Хотят же чего-то! Не только в свой кошель грести. Отсюда слабость вся, но и сила. Знаете, после чего меня в отпуск по болезни отправили? Как только я об этом самом нашему атаману доложил. Не понравилось. Пью, мол, много. Все на это свалили. А при чем тут — пью? Про «зеленых», надеюсь, слышали? Так вот у нас тут все «зеленые». Даже те, что в леса еще не ушли. Ну, а этот ваш Мамонтов… Он, между прочим, сейчас тоже в Екатеринодаре. Доведется где-нибудь с ним повстречаться, сами сможете убедиться, что за фигура.

— Да, опять же, — почему он мой?

— Ваш, — Закордонный упрямо повел подбородком. — Ваш. Казну-то он грабить вам не мешает? Значит, ваш. Я по интендантской части служу, знаю.

Вошел Скрибный. Остановился у порога. Закордонный долго смотрел на него. Спросил:

— Это кто?

Шорохов помнил недавнюю стычку со Скрибным, ответил хмуро:

— Спутник мой. Человек достойный.

Скрибный шагнул к столу, водрузил посредине его четвертную бутыль. Была она темного стекла. То ли с вином, то ли с водкой.

— Ну, — восхитился Закордонный. — Таких спутников я уважаю. Никаких слов, сразу дело. Садись, др. Общий язык найдем. Спать можешь у канареечек. Все потерял: жену, детей, имение. Канарейки остались. Пусть хоть они поют.

Шорохов тут же ушел. Не давало покоя: что с явкой? Провалилась? Просто жить тогда в Екатеринодаре? Нет, конечно. Уйти к «зеленым»? Извелся от бессонных ночей.

За этими думами до нужного ему дома дошел незаметно. На двери мастерской замка не было. Вошел. Все остальное было прекрасно. Васильев понравился сразу. Веселый, подвижный. Разговаривает, а руки что-нибудь делают. Перекладывают лоскуты меха, сметывают, подрезают.

После того, как Шорохов отдал сводку, Васильев сказал:

— Если не будет чего-то срочного, приходи не чаще раза в неделю. Всей техники: замок на двери увидел, иди мимо. Перед тем, как наши займут город, ты должен уехать в Новороссийск. Там явка по пятницам, в два часа дня у входа в гостиницу «Европа». Подойдут к тебе. Твой опознавательный знак: свернутая трубкой газета в левой руке. Пароль тот же, что был для меня. Глупо будет звучать, но переменить не удалось. Спешка. Все сейчас вслепую рубят с плеча: "Господь разберет". А господь, поди, сам с плеча вслепую рубит.

На этом расстались.

Возвратившись в дом Титова, Шорохов первым делом наткнулся на Скрибного. У окна с канареечными клетками была поставлена кровать. Скрибный лежал на ней. Шорохова встретил с безудержной хмельной радостью:

— Тебя жду, Леонтий!.. Иван Сергеевич — трепло. Бубнит, бубнит. Язык как поганое помело.

Шорохов начал его останавливать:

— Помолчи, Макар. Если твою болтовню сейчас Иван Сергеевич слышит…

— А я им это обоим в глаза сказал. Ему и твоему Моллеру. Они тут знаешь как между собой разговаривали? Как две поганки. Грибы такие в подвалах растут.

— Погоди, — у Шорохова даже занялся дух. — Генрих Иоганнович тут?

— Как узнал, что ты в Екатеринодаре, сразу убежал куда-то. Меня не признал. "Кто вы такой? По чьей рекомендации?" Ах ты…

— Макар, ну, выпил и спи. Ты в чужом доме, понимаешь?

— Понимаю. Теперь они тебя втроем ожидают. Я решил предупредить. Я же не пьян, Леонтий.

— Как это — втроем? — удивился Шорохов. — Ты сказал, что он ушел.

— Вернулся. И не один. Хочешь, вместе пойдем.

Подняться с кровати он не смог.

Дверь была приоткрыта. Шорохов увидел: в комнате помимо Закардонного находятся еще Моллер и казачий офицер лет сорока, смуглый, черноволосый, с крупными чертами лица, губастый, высокого роста.

Моллер встретил Шорохова, как лучшего друга. Они даже обнялись. Казачий офицер представился им:

— Есаул Семиглобов, — он щелкнул шпорами и предложил. — Айдате в ресторан, господа. Чего тут сидеть? Приглашаю! Платить будете вы, — с хохотом закончил он, указав на Шорохова.

— Куда-либо идти сейчас я не в состоянии, — ответил тот и сел на одну из кроватей. — Я только сегодня приехал. От самого Батайска целую неделю трясся в экипаже.

— Я тоже предпочел бы остаться дома, — поддержал его Моллер.

— Знаю, — Семиглобов снова захохотал. — Будете считать барыши. Самая для вас сладкая музыка, — в его руке появилась записка. — Это вам, — обратился он к Шорохову, ничуть не таясь от Моллера и Закордонного. — Послание прекрасной дамы.

Закордонный и Семиглобов ушли.

Оглянувшись на Моллера — тот с безразличным видом продолжал сидеть у стола, — Шорохов развернул записку: "Рад, что вы в городе. Надо свидеться. Непременно сегодня. Мой адрес: Казанская улица, дом 17. Привет от Сислея. Н.Н."

Шорохов покосился на окна. Темно. Идти по городу, в котором никогда прежде не был? Взять Скрибного? Лыка не вяжет.

Он положил записку на стол перед Моллером.

Прочитав ее, тот тоже взглянул на окна:

— Небезопасно. И далеко. Другой край города.

Шорохов развел руками:

— Компаньон. Человек солидный. Если зовет, идти надо.

То, что в записке главным было: "Привет от Сислея", — пояснять не стал.

— Я тоже пойду, — неожиданно согласился Моллер. — Не возражаете?

Они шли по темному, без единого фонаря, без света из окон, городу, и Моллер говорил:

— Вы сказали как-то, что происходите из простых людей. Но ведь и я, знаете? Мой дед был крепостным. У очень странного помещика. Из прибалтийских немцев. По его воле все Гришкины сделались Гофманами. Дмитриевы — Дитмарами, Васильевы — Вольфами. Моего прадеда звали Михеем. Сын его сделался Моллером.

— Я подумал, что вы иностранец.

— Не только вы. Многие так считают. Особенно дамы. Иногда большого труда стоит разуверить.

— Зачем же их разуверять!

— Приходится. Я из разряда мужчин, которые могут предложить себя женщине только на всю жизнь. Впрочем, я-то что! Вы повидали бы моего брата. Вот уж кто всей внешностью, акцентом, даже образом мысли немец или датчанин. Я, когда его вспоминаю, всякий раз думаю: насколько важно то, что каждый сам о себе полагает… Однако я не спросил, как ваши дела?

— Жив. Значит, все хорошо. А ваши?

— Лично мои — прекрасны. Я вообще человек счастливой судьбы. Еще никого из очень близких мне людей не терял. Но если говорить о корпусе, то хвастаться нечем. Давно не было пополнения, вооружение недостаточное, отягощены обозом. Конечно, дело не только в этом. Я как-то говорил вам о краскоме Тухачевском. Именно он теперь командует у красных Кавказским фронтом. Для наших военных деятелей это крушение. С Игнатием Михайловичем мы много об этом беседовали. Он меня понимал.

— Игнатий Михайлович это полковник Родионов?

— Да.

— Но почему вы говорите «понимал»? Вы покинули корпус?

— Другое. Очень горестное. Игнатий Михайлович убит под Мечетинской. Думенковцы — страшная сила. И, главное, не числом берут и не лучшим вооружением. К такому мы не привыкли. Знаете, почему я сейчас в Екатеринодаре? Сопровождал Константина Константиновича. От нашей службы больше никого не нашлось.

— Генрих Иоганнович, — сказал Шорохов, — коли Константин Константинович в Екатеринодаре, не мог бы я через ваше посредство с ним повстречаться? У меня есть одно практическое предложение. Не скрою, очень важное для миссии, письмо которой вы передали мне в Батайске при первой нашей встрече. Гарантирую, генерал будет искренне рад. Теперь, когда вы в свите генерала…

— Сказали! — с мученической интонацией в голосе воскликнул Моллер, — Я в штабе корпуса всего две недели. Карьеру там теперь, когда Игнатия Михайловича, увы, нет, по нашей службе делает Семиглобов. Вы его видели. Уверен, оценили: лицо, фигура, манеры, все в нем превосходно, а в целом — мерзавец. Как рвотное. Знаете сколько сейчас личных врагов у Константина Константиновича? Легион.

— Почему!

— Ненависть посредственностей. Пора невзгод. На ком-то надо вымещать злобу.