Ферсман - Олег Писаржевский

Регулярное сообщение на дороге все еще не было налажено. Теплушку экспедиции часто загоняли в тупик и оставляли подолгу стоять на станциях. Путешественники, высунувшись из вагона, с беспокойством следили за маневрами паровоза, то и дело тревожно спрашивая: «Что? Отцепили? Прицепили?» Александр Евгеньевич в своих рассказах так и называл потом это путешествие: «отцепили-прицепили».

На продолжительных стоянках молодежь раскладывала недалеко от вагона костры и варила пшенную кашу. Ферсман с удивлявшей всех легкостью (он всегда страдал некоторой полнотой) выскакивал из вагона, добывая топливо, пристраивал к огню чайник. Он легко мирился с отдельными недостатками своих спутников, но не терпел медлительности.

Почти все молодые участники первых хибинских экспедиций — «хибинского племени», как любовно называл Ферсман постоянных участников своих исканий на Севере, — пришли к большой самостоятельной научной работе.

По пути в Хибины Ферсману удалось завербовать в свою группу еще одного преданного товарища в преодолении всех путевых невзгод — петрографа Б. М. Куплетского. Сам Куплетский об этом рассказывает так: «…Я возвращался в Петроград после изучения пегматитового месторождения в Северной Карелии. Поезд задержался на станции Кемь. Я вышел побродить по путям. Вдруг из одной теплушки товарного поезда, направлявшегося к Северу, меня кто-то окликнул. Это было так неожиданно в далекой Карелии, где я был всего два раза, что я не сразу сообразил, что окрик относится ко мне. Я оглянулся и увидел у теплушки А. Е. Ферсмана, который стоял в окружении целой группы молодежи. Когда я подошел к нему, он стал с увлечением рассказывать мне, что они едут изучать минералы хибинских тундр, и настойчиво предлагал мне поехать с ним, отложив возвращение в Петроград. Этого я не мог сделать, но мы тут же договорились, что в следующем году я приму участие в изучении Хибин. Так началась моя совместная работа с А. Е. Ферсманом на Кольском Севере, продолжавшаяся с небольшими перерывами 25 лет».

В Имандре, перешагнув рельсы, отряд спустился с насыпи.

— Забудем о мостах и дорогах! — несколько приподнято воскликнул глава экспедиции.

В этом напоминании не было никакой необходимости. На первых же пригорках начинались густые заросли карликовой полярной березы «бетуля-напа». Чуть повыше темнели густые северные ели, переплетающиеся ветвями и корнями, ползущими по земле.

Этот веселый голодный отряд распевал новые песни, и каждый его участник готовился завоевать мир. Отряд составляли преимущественно студенты университета и Географического института, ректором которого Ферсман был избран в 1920 году.

«Исключительно беспокойная наука! — со смехом говорил Ферсман. — Страны молодеют, а учебники географии как раз наоборот — стареют».

Студенты полюбили своего руководителя за то, что он не походил на остальных профессоров, читавших лекции по старинке, старавшихся не замечать того, что они называли «гибелью русской культуры» и что в глазах непредубежденных было ее раскрепощением и началом новой, наиболее славной ее эпохи.

Почему Ферсман организовал именно Географический институт? У него лично было достаточно данных для того, чтобы вдохновенно преподавать и географию. По своей подготовке он был географом широкого профиля. Но ведь все-таки родной областью для него была минералогия…

Если можно говорить о душевном кризисе, который ученый в то время переживал, то отчасти этот кризис был связан с тем, что Ферсман не совсем понимал, кому нужны теперь все его «палыгорскиты» и «невьянскиты». Пока что он берег их как реликвии Минералогического музея Академии наук, директором которого был одновременно назначен.

Сомнения, возникавшие у него в то время, относились к основному вопросу, который он все еще не мог разрешить. Долгое время он не мог отделаться от боязни — и сколько даже сильных умов в первые годы революции разделяли с ним эти опасения! — что практические потребности жизни захлестнут теоретическое естествознание и ему суждено будет отойти в тень и зачахнуть. В этом сказывалось непонимание им сущности процесса научного познания, требующего гармонического сочетания порывов в новые области исследования с практическим освоением уже открытых плацдармов. У Ферсмана эти сомнения выражались, в частности, в настойчивом стремлении всюду (в том числе и в отчете о первых экспедициях в хибинские тундры) подчеркивать, что «только чисто научная отвлеченная мысль рождает практические результаты»[47].

Начинающие исследователи делали все, что полагается заправским путешественникам: отыскивали пути в болотах, делали зарубки на деревьях, осваивали оленьи тропы, проникали по ним в лесную чащу, продвигались вдоль бурных рек.

Каких только препятствий не выдвигает на пути людей северная природа!

Когда по возвращении в Петроград путешественников спрашивали, что их больше всего страшило в пути, одни отвечали:

— Ветер на перевалах! Впервые мы видели, как ураган переносил через ущелья песок и камни. Его сила такова, что выставленный на ветер свисток пронзительно свистит. Другие говорили:

— Переправа через ледяные потоки! Ледяная вода ударяет в ноги, от скользких камней холодеет тело; зато и терять нечего: можно прямо шагать по болоту.

«Несколько раз наша публика тонула, — рассказывал Ферсман, — но у нас были введены необычайные строгости. Тонуть запрещалось, так же как запрещалось спать на отдыхе. Времени мало — работы много, тем более, что приходилось носить продовольствие и снаряжение, а главное камни… Люди утомлялись настолько, что во время пятиминутного отдыха моментально засыпали, их приходилось долго будить. Потом мы ввели пение, и только благодаря этому перестали засыпать в то время, когда надо было сушить вещи».

Камни! Нелегко найти второй пример такой самоотверженности ради науки, как полевая работа минералогов, связанная с переноской на собственных плечах сотен килограммов минералогических образцов.

— Самое трудное — это переходы по камням в тумане! — отвечали на тот же вопрос о трудностях путешествия третьи. — Балансируя на острие одной глыбы, нужно выбрать подходящее место на другой, прыгнуть с грузом, остаться невредимым и начинать все снова… Если оглянуться назад, видишь море серых глыб, громоздящихся в невообразимом хаосе. Но оглядываться некогда…

Старые карты, составленные прежними путешественниками, оказывались неверными. Неожиданно открывались новые реки и неизвестные горные хребты. Тут же их крестили, пользуясь словосочетаниями, непосредственными, как детские прозвища: Гора Длинной долины, Гора Оленьей долины, Гремящий ручей…